Как хорошо было сидеть на нарах, покрытых оленьей кожей, есть холодную телятину с полуоттаявшим хлебом и ждать чаю. Я выпил рюмку коньяку, в голове чуть шумело, и казалось, будто путешествие уже закончилось… Молодой остяк, с длинными косами, перевитыми красными суконными лентами, поднялся с нар и отправился кормить наших оленей.
– А чем он их кормить будет? – справился я.
– Мохом. Отпустит их на таком месте, где мох есть, они уже его сами из-под снегу добудут. Разроют яму, лягут в неё и наедятся. Много ли оленю нужно?
– А хлеба они не едят?
– Кроме моху ничего не едят, – разве что с первых дней к печеному хлебу приучишь; да это редко бывает.
Старуха подбросила дров в очаг, затем разбудила молодую остячку, и та, прикрывая от меня лицо платком, вышла во двор – очевидно, помочь своему мужу, молодому парню, которого Никифор подрядил за два рубля сопровождать нас до Оурви. Остяки страшно ленивы, и всю работу у них выполняют бабы. И это не только в домашнем обиходе: не редкость встретить остячку, которая ходит с ружьём на охоту, промышляет белку и соболя. Один тобольский лесничий рассказывал мне о лености остяков и об их отношении к женам удивительные вещи. Ему приходилось исследовать глухие пространства Тобольского уезда, так называемые туманы: В качестве проводников он нанимал остяков, подённо, по 3 рубля. И вот за каждым молодым остяком отправлялась в туманы его жена, а за холостым или вдовым – сестра или мать. Женщина несла все дорожные принадлежности: топор, котелок, мешок с провизией. У мужчины – только нож за поясом. Когда делали привал, женщина расчищала место, принимала из рук мужа его пояс, который он снимал, чтобы облегчить себя, разводила костёр и готовила чай. Мужчина садился и в ожидании курил трубку…
Чай был готов, и я с жадностью поднес чашку ко рту. Но от воды невыносимо воняло рыбой. Я влил в чашку две ложки клюквенной эссенции и лишь этим заглушил рыбный запах.
– А вы не чувствуете? – спросил я Никифора.
– Нам рыба не мешает, мы её сырую едим, когда она только что из невода, в руках трепещет – вкуснее нету…
Вошла молодая остячка, по прежнему полуприкрывая свое лицо, и, став у очага, оправила свое платье с божественной непринуждённостью. Вслед за ней вошел её муж и предложил мне через Никифора купить у него пушнину, штук пятьдесят белки.
– Я вас обдорским купцом назвал, вот они белку и предлагают, – объяснил мне Никифор.
– Скажите, что я к ним на обратном пути наведаюсь. Сейчас мне её с собой возить не к чему.
Мы напились чаю, покурили, и Никифор улёгся на нары соснуть, пока подкормятся олени. Мне тоже до смерти хотелось спать, но я боялся, что просплю до утра, и потому сел с тетрадкой и карандашом у очага. Я стал набрасывать впечатления первых суток езды. Как всё идет просто и благополучно. Даже слишком просто. В четыре часа утра я разбудил ямщиков, и мы выехали из Шоминских юрт.
– Вот у остяков и мужики и бабы косы носят, да с лентами, да с кольцами; вероятно, не чаще, чем раз в год они волосы заплетают?
– Косы – то? – ответил Никифор, – Косы они часто заплетают. Они когда пьяны, всегда за косы тягаются. Пьют, пьют, потом друг дружке в волосы вцепятся. Потом, который послабее, говорит: отпусти. Другой опустит. Потом опять вместе пьют. Сердиться друг на дружку не имеют нужды: сердца у них на это нету.
У Шоминских юрт мы выехали на Сосьву. Дорога идет то рекой, то лесом. Дует резкий, пронизывающий ветер, и я лишь с трудом могу делать в тетради свои заметки. Сейчас мы едем открытым местом: между берёзовой рощей и руслом реки. Дорога убийственная. Ветер заносит на наших глазах узкий след, который оставляют за собою наши нарты. Третий олень ежеминутно оступается с набитой колеи. Он тонет в снегу по брюхо и глубже, делает несколько отчаянных прыжков, взбирается снова на дорогу, теснит среднего оленя и сбивает в сторону вожака. Рекой и замёрзшим болотом приходится ехать шагом. В довершение беды захромал наш вожак, – тот самый бык, которому нет равного. Волоча заднюю левую ногу, он честно бежит по ужасной дороге, и только низко опущенная голова и высунутый до земли язык, которым он жадно лижет на бегу снег, свидетельствуют об его чрезмерных усилиях. Дорога сразу опустилась, и мы оказались меж двух снежных стен, аршина в полтора вышиною. Олени сбились в кучу, и казалось, что крайние несут на своих боках среднего. Я заметил, что у вожака передняя нога в крови.
– Я, однако, коновал мало-мало, – объяснил мне Никифор, – кровь пускал ему, когда вы спали.
Он остановил оленей, вынул из-за пояса нож (у нас такие ножи называются финскими), подошел к больному быку, и взяв нож в зубы, долго ощупывал больную ногу.
– Не пойму, что за притча такая, – сказал он недоумевая и стал ковырять ножом повыше копыта. Животное во время операции лежало, поджав ноги, без звука, и затем печально лизало кровь на больной ноге. Пятна крови, резко выделявшиеся на снегу, обозначили место нашей стоянки. Я настоял на том, чтоб в мою кошеву запрягли оленей шоминского остяка, а наши пошли под лёгкие нарты. Бедного хромого вожака привязали сзади. От Шомы мы едем около пяти часов, столько же придется ещё проехать до Оурви, и только там можно будет сменить оленей у богатого остяка, оленевода Семена Пантюй. Согласится ли он, однако, отпустить своих оленей в такой далекий путь? Я рассуждаю об этом с Никифором.
– Может быть придётся, – говорю я ему, – купить у Семена две тройки.
– Ну что же? – отвечает Никифор, – и купим!
Мой способ передвижения производит на него такое же впечатление, какое на меня когда-то производило путешествие Филеаса Фогга. Если помните, он покупал слонов, покупал пароходы, и когда не хватало топлива, бросал деревянную снасть в жерло машины. При мысли о новых затруднениях и тратах Никифор, когда он во хмелю, т. е. почти всегда, приходит в азарт. Он совершенно отождествляет себя со мною, хитро подмигивает мне и говорит:
– Дорога нам в копеечку войдёт… Ну, да нам наплевать… Нам денег не жалко! Быки? Падёт бык – купим нового. Чтоб я быков жалел – никогда: пока терпят – едем. Го – го! Главное дело до места доехать. Правильно я говорю?
– Правильно!
– Никифор не довезёт, никто не довезёт. Мой дядя Михаил Осипович (добрый мужик!) говорит мне: Никифор, ты везёшь этого субъекта? Вези. Бери шесть быков из моего стада – вези. Даром бери. А ефрейтор Сусликов говорит: Везёшь? Вот тебе пять целковых.
– За что? – спрашиваю я Никифора.
– Чтоб вас увёз.
– Будто за это? А ему-то что?
– Ей-Богу за это. Он братьев любит, он за них горой стоит. Потому, будем говорить, за кого вы страдаете? За мир, за бедняков. Вот тебе, говорит, Никифор, пять целковых – вези, благословляю. В мою, говорит, голову вези.
Дорога вступает в лес и сразу становится лучше: деревья охраняют её от заносов. Солнце уж высоко стоит на небе, в лесу тихо, и мне так тепло, что я снимаю гусь и остаюсь в одном полушубке. Шоминский остяк с нашими оленями всё время отстает, и нам приходится его поджидать. Со всех сторон нас окружает сосна. Огромные деревья, без ветвей до самой вершины, ярко жёлтые, прямые как свечи. Кажется, что едешь старым прекрасным парком. Тишина абсолютная. Изредка только снимется с места пара белых куропаток, которых не отличишь от снежных кочек, и улетит глубже в лес. Сосна резко обрывается, дорога круто спускается к реке, мы опрокидываемся, оправляемся, пересекаем Сосьву и снова едем по открытому месту. Только редкие малорослые березки возвышаются над снегом. Должно быть, болотом едем.
