– Вот что, Никифор Иванович, вы теперь меня купцом больше не называйте… Как станем выезжать на заводы, вы говорите про меня, что я инженер из экспедиции Гете
[18]. Слыхали про эту экспедицию?
– Не слыхал.
– Видите ли, есть проект провести железную дорогу от Обдорска к Ледовитому океану, чтоб сибирские товары можно было оттуда на пароходах прямо вывозить за границу. Вот вы и говорите, что я ездил в Обдорск по этому делу.
День был на исходе. До Ивделя оставалось меньше полусотни вёрст. Мы приехали в вогульские юрты Ойка – пауль. Я попросил Никифора войти в избу посмотреть, что и как. Он вернулся минут через десять. Оказалось, изба полна народу. Все пьяны. Пьют местные вогулы вместе с остяками, везущими купеческую кладь в Няксимволи. Я отказался входить в избу из опасения, чтоб Никифор не напился под самый конец.
– Я пить не буду, – успокаивал он меня, – только куплю у них бутылочку в дорогу.
К нашей кошеве подошел высокий мужик и стал о чём то по-остяцки спрашивать Никифора. Разговора я не понимал до того момента, как с обеих сторон раздались энергичные салюты на чистом русском языке. Подошедший был не вполне трезв. Никифор, ходивший в юрту за справкой, тоже успел потерять за этот короткий промежуток необходимое равновесие. Я вмешался в разговор.
– Чего он хочет? – спросил я Никифора, принимая его собеседника за остяка. Но тот ответил сам за себя: он обратился к Никифору с обычным опросом: кто едет и куда? Никифор послал его к чёрту, что и послужило основой дальнейшего обмена мыслей.
– Да вы кто будете: остяк или русский? – спросил я в свою очередь.
– Русский, русский… Широпанов я, из Няксимволи. А вы не из компании ли Гете будете? – спросил он меня.
Я был поражен.
– Да, из компании Гете. А вы откуда знаете?
– Меня туда приглашали из Тобольска, когда отправлялись ещё для первого исследования. Один англичанин тогда был там, инженер, Чарльз Вильямович… вот фамилию его я забыл…
– Путман? – подсказал я наобум.
– Путман? Нет, не Путман… Путманова жена была, а тот назывался Крузе.
– А теперь что вы делаете?
– У Шульгиных в Няксимволи приказчиком служу, с их кладью еду. Только вот третьи сутки хвораю: всё тело ломит…
Я предложил ему лекарства. Пришлось войти в юрту.
Огонь в очаге догорал, и никто о нём не заботился, было почти совсем темно. Изба была полным полна. Сидели на нарах, на полу, стояли. Женщины при виде нового приезжего по обыкновению полузакрыли платками лица.
Я зажёг свечу и отсыпал Широпанову салицилового натру. Тотчас же меня со всех сторон обступили пьяные и полупьяные остяки и вогулы с жалобами на свои болезни. Широпанов был переводчиком, и я добросовестно давал от всех болезней хинин и салициловый натр.
– А верно, что ты там живешь, где царь живёт? – спросил меня ломаным русским языком старый, высохший вогул маленького роста.
– Да, в Петербурге, – ответил я.
– Я на выставке был, всех видел, царя видал, полициймейстера видал, великого князя видал.
– Вас туда депутацией возили? В вогульских костюмах?
– Да, да, да… – все утвердительно замахали головами, – я тогда моложе был, крепче… Теперь – старик, хвораю…
Я и ему даю лекарства. Остяки были мною очень довольны: пожимали руки, в десятый раз упрашивали выпить водки и очень огорчались моими отказами. У очага сидел Никифор, пил чашку за чашкой, чередуя чай с водкой. Я несколько раз многозначительно взглядывал в его сторону, но он сосредоточенно глядел в чашку, делая вид, что не замечает меня. Пришлось дожидаться, пока Никифор напьётся чаю.
Вогулы
– Мы третьи сутки из Ивделя едем, сорок пять вёрст: всё время пьют остяки. В Ивделе у Митрия Митрича стояли, у Лялина. Отличный человек. Он с заводов новые книжки привёз, Народный календарь, газету тоже. В календаре, например, точно показано, кто сколько жалованья получает: кто – 200 тысяч, кто – полтораста. За что, например? Я этого ничего не признаю. Я вас не знаю, господин, а только я вам прямо говорю: мне… не надо… не желаю… не к чему… Двадцатого числа Дума собралась; эта будет ещё получше прежней. Посмотрим, посмотрим, что сделают господа социалы… Социалов там человек пятьдесят будет, да народников полтораста, да кадетов сто… Черных совсем мало.
– А сами вы какой партии сочувствуете, если можно узнать? – спросил я.
– Я по своим убеждениям социал-демократ, потому что социал-демократия всё рассматривает с точки зрения научного основания.
Я протёр глаза. Глухая тайга, грязная юрта, пьяные вогулы, – и приказчик какого-то мелкого кулака заявляет, что он социал-демократ в силу научного основания. Признаюсь, я почувствовал прилив партийной гордости.
– Напрасно же вы торчите в этих глухих и пьяных местах – сказал я ему с искренним сожалением.
– Что поделаешь? Я раньше в Барнауле служил, потом без места остался. Семья. Пришлось сюда ехать. А уж с волками жить – по волчьи выть. Я вот тогда отказался с экспедицией Гете ехать, а теперь бы с удовольствием. Если понадобится, напишите.
Мне стало неловко и хотелось сказать ему, что я вовсе не инженер и не член экспедиции, а беглый социал, но подумал и – воздержался.
Время было усаживаться на нарты. Вогулы окружили нас на дворе с зажжённой свечой, которую я, по их просьбе, подарил им. Было так тихо, что свеча не тухла. Мы много раз прощались, какой-то молодой остяк даже сделал попытку поцеловать мою руку. Широпанов принёс шкуру дикого оленя и положил её на мою кошеву в качестве подарка. Уплаты ни за что не хотел принять, и мы кончили тем, что я подарил ему бутылку рому, которую вёз «на всякий случай». Наконец, тронулись.
К Никифору вернулась его говорливость. Он в сто первый раз рассказывал мне, как он сидел у брата, как пришёл Никита Серапионович – «хитрый мужик!» – и как он, Никифор, сперва отказался, и как ефрейтор Сусликов дал ему пять целковых и сказал: «вези!» – и как дядя Михаил Егорыч – «добрый мужик!» – сказал ему: «Дурак! зачем сразу не сказал, что везёшь этого субъекта?»… Закончив, Никифор начинал снова:
– Я вам теперь окончательно откроюсь… Сидел я у брата, у Пантелей Ивановича, не пьяный, а выпивши, как сейчас. Ну ничего, сидел. Вдруг это, слышу, приходит Никита Серапионович…
– Ну вот, Никифор Иванович, скоро приедем. Спасибо вам! Никогда трудов ваших не забуду. Если б только можно было, я бы и в газетах напечатал: «Покорнейше, мол, благодарен Никифору Ивановичу Хренову; без него не уехатьбы мне – никогда».
