Вот уже с час, как мы едем, и до сих пор не знаем – на Москву или на Вологду. Солдаты тоже не знают, – эти уже действительно не знают.
Вагон у нас отдельный, третьего класса, хороший, для каждого спальное место. Для вещей – тоже специальный вагон, в котором, по словам конвойных, помещаются десять сопровождающих нас жандармов под командой полковника. Мы разместились с чувством людей, которым безразлично, каким путем их везут: всё равно привезут, куда надо…
Оказывается, едем на Вологду: кто-то из наших определил путь по названию станции. Значит, будем в Тюмени через четыре дня.
Публика очень оживлена, – езда развлекает и возбуждает после тринадцатимесячного сидения в тюрьме. Хотя на окнах вагона решётки, но сейчас же за ними – свобода, жизнь и движение… Скоро ли доведётся возвращаться по этим рельсам?
11 января
Если конвойный офицер предупредителен и вежлив, то о команде и говорить нечего: почти вся она читала отчет о нашем процессе, и относится к нам с величайшим сочувствием. Интересная подробность. До последней минуты солдаты не знали, кого и куда повезут. По предосторожностям, с какими их внезапно доставили из Москвы в Петербург, они думали, что им придется везти нас в Шлиссельбург на казнь. В приемной «пересылки» я заметил, что конвойные очень взволнованы и странно услужливы. Только в вагоне я узнал причину… Как они обрадовались, когда узнали, что перед ними – «рабочие депутаты», осужденные только лишь в ссылку!
Жандармы, образующие сверх-конвой, к нам в вагон совершенно не показываются. Они несут внешнюю охрану: окружают вагон на станциях, стоят на часах у наружной стороны двери и пр., а главным образом, по-видимому, наблюдают за конвойными. Так, по крайней мере, думают сами солдаты.
О снабжении нас водой, кипятком, обедом предупреждают заранее по телеграфу. С этой стороны мы едем со всяческими удобствами. Не даром же какой-то станционный буфетчик составил столь высокое о нас мнение, что предложил нам через конвой тридцать устриц. По этому поводу было много веселья. Но от устриц мы всё-таки отказались.
12 января
Всё больше и больше удаляемся от вас. С первого же дня публика разбилась на несколько «семейно-бытовых» групп и, так как в вагоне тесно, то им приходится жить обособленно друг от друга. Только доктор не примыкает ни к одной: с засученными, деятельный и неутомимый, он руководит всеми.
У нас в вагоне, как вы знаете, четверо детей. Но они ведут себя идеально, т. е. так, что забываешь об их существовании. С конвойными их соединяет самая тесная дружба. Косолапые солдаты проявляют к ним величайшую нежность…
… Как «они» нас охраняют! На каждой станции вагон окружается жандармами, а на больших – сверх того и стражниками. Жандармы, кроме ружей, держат в руках револьверы и грозят ими всякому, кто случайно или из любопытства приблизится к вагону. Такой охраной в настоящее время пользуются две категории лиц: особо важные «преступники» и особо прославленные министры.
Тактика по отношению к нам выработана вполне определённая; мы выяснили её себе ещё в пересыльной тюрьме: с одной стороны – зоркая бдительность, с другой – джентль менство в пределах законности. В этом виден конституционный гений Столыпина. Но нельзя сомневаться, что хитрая механика сорвётся. Вопрос только в том: со стороны ли бдительности или со стороны джентльменства?
Сейчас приехали в Вятку. Стоим. Какую встречу нам устроила вотяцкая бюрократия! Хотел бы я, чтоб вы на это посмотрели. С обеих сторон вагона – по полуроте солдат шеренгой. Во втором ряду – земские стражники с ружьями за плечом. Офицеры, исправник, пристава и пр. У самого вагона, как всегда, жандармы. Словом, целая военная демонстрация. Это, очевидно, князь Горчаков, местный помпадур, в дополнение к петербургской инструкции подарил нас отсебятиной. Наша публика обижается, почему нет артиллерии. – Поистине трудно представить себе что-нибудь более нелепо-трусливое! Это сплошная карикатура на «сильную власть»! Мы имеем полное право гордиться: очевидно, и мёртвый Совет им страшен.
Трусость и глупость! – как часто они становятся оборотной стороной бдительности и джентльменства. Чтобы скрыть наш маршрут, которого скрыть невозможно, – очевидно, для этого, ибо другой цели не подберешь, – нам запрещают с дороги писать письма. Таково распоряжение незримого полковника на основании петербургской инструкции. Но мы с первого же дня поездки начали писать письма в надежде, что удастся отправить. И не ошиблись. Инструкция не предусмотрела, что у неё совершенно нет верных слуг, тогда как мы со всех сторон окружены друзьями.
16 января
Пишу при таких условиях. Мы стоим в деревне, в двадцати верстах от Тюмени. Ночь. Крестьянская изба. Низкая грязная комната. Весь пол, без всяких промежутков, покрыт телами членов Совета Рабочих Депутатов… Ещё не спят, разговаривают, смеются…
Мне по жребию, который метали три претендента, досталась широкая лавка-диван. Мне всегда везёт в жизни! В Тюмени мы пробыли сутки. Встретили нас – к чему мы уже успели привыкнуть – при огромном числе солдат, пеших и конных. Верховые («охотники») гарцевали, прогоняя уличных мальчишек. От вокзала до тюрьмы шли пешком.
Отношение к нам по прежнему крайне предупредительное, даже до чрезмерности, но в то же время меры предосторожности становятся всё строже, даже до суеверия.
Так, например, нам здесь по телефону доставили товары из всех магазинов на выбор и в то же время не дали прогулки во дворе тюрьмы. Первое – любезность, второе – беззаконие. Из Тюмени мы отправились на лошадях, причём на нас, 14-ти ссыльных, дали 52 (пятьдесят два!) конвойных солдата, не считая капитана, пристава и урядника, это нечто небывалое! Все изумляются, в том числе солдаты, капитан, пристав и урядник. Но такова инструкция. Едем теперь в Тобольск, продвигаемся крайне медленно. Сегодня, например, за день мы проехали только 20 вёрст. Приехали на этап в час дня. Почему бы не ехать дальше? Нельзя! Почему нельзя? Инструкция! – Во избежание побегов не хотят нас возить вечером, в чём есть ещё тень смысла. Но в Петербурге настолько не доверяют инициативе местных властей, что составили повёрстный маршрут. Какая деловитость со стороны Департамента полиции! И вот теперь мы 3–4 часа в сутки едем, а 20 часов – стоим. При такой езде весь путь до Тобольска 250 вёрст – сделаем дней в десять, следовательно, в Тобольске будем 25–26 января. Сколько там простоим, когда и куда выедем – неизвестно, т. е. вернее, нам не говорят.
Идёт под нами около 40 саней. На передних – вещи. На следующих – мы, «депутаты», попарно. На каждую пару два солдата. На сани – одна лошадь. Сзади ряд саней, нагруженных одними солдатами. Офицер с приставом впереди поезда в крытой кошеве. Едем шагом. Из Тюмени нас на протяжении нескольких вёрст провожали 20–30 верховых «охотников». Словом, если принять во внимание, что все эти неслыханные и невиданные меры предосторожности принимаются по распоряжению из Петербурга, то придется прийти к выводу, что нас хотят во что бы то ни стало доставить в самое укромное место. Нельзя же думать, что это путешествие с королевской свитой есть простая канцелярская причуда!.. Это может создать впереди серьёзные затруднения…
