Некоторые критики психотерапии считают, что представители этой профессии должны перестать обращаться к прошлому в поисках «правды». Маршалл Эдельсон, психоаналитик и профессор психиатрии в Йельском университете, утверждает, что следует прекратить попытки реконструировать прошлое пациента во время психоанализа, потому что «если возрождается некая история из прошлого, это история сознания пациента, которая с течением времени создает у человека символическое представление о “реальности” прошлого, настоящего и будущего». Эдельсон использует собственную яркую метафору, чтобы показать, что настоящая и символическая реальность – это не одно и то же. «Между импульсом и реакцией, событием и поведением лежит деятельность сознания. Объектом исследования в психоанализе выступает создание символов, «поэма о деятельности мозга».
Если разум пациента играет с символами и воображением, создавая собственную поэму, пока психотерапевты среди метафор ищут реальные факты, кто-то непременно ошибется. Психотерапевт Дональд Спенс предупреждает, что психотерапевты часто неверно интерпретируют рассказанные пациентом истории, потому что не могут различить два вида правды. «Правду-рассказ путают с фактической правдой, а логичность рассказа порой заставляет нас поверить, будто все это действительно произошло, – пишет Спенс. – Когда в рассказе все сходится – это не обязательно значит, что пациент установил связь со своим прошлым, но этого хватает, чтобы его история звучала убедительно».
Возможно, само представление о психотерапии как о средстве для «установления связи с прошлым» следует пересмотреть. Несмотря на то что рассказываемые пациентами истории и предложенные психотерапевтами интерпретации нередко помогают понять смысл пережитого человеком опыта, не стоит путать «смысл» с «историей». Проблема заключается в том, что, будучи людьми, психотерапевты привносят в психотерапевтический процесс собственные предположения, предрассудки и ожидания. Предположение коварно – ни психотерапевт, ни пациент не подозревают, что оно творит свою магию под прикрытием настоящей терапии.
Психиатр Сэмюэл Газ предупреждает: «Психотерапия не предлагает ни единого способа контролировать предпосылки, из которых исходят врач и пациент, а также влияние интерпретаций и предположений психотерапевта на их общение. И, что особенно важно, психотерапевтический процесс не позволяет определить причинно-следственные связи между предметом исследования, рассматриваемым во время терапии, и клиническими проблемами пациента». Газ предполагает, что психотерапевты не дают себя труда вникнуть в этиологию – причины поведения – и довольствуются более простой и легкодостижимой целью: помочь клиенту «почувствовать себя лучше, меньше страдать от недееспособности и более эффективно справляться со своей жизнью».
Однако разве «почувствовать себя лучше» – это всегда главная цель терапии? Джеймс Хиллман, специалист по юнгианскому психоанализу, предполагает, что психотерапевтам, возможно, следовало бы сместить фокус с «исправления» – переработки, трансформации, восстановления или очищения – на более глубокую работу с имеющейся у пациента патологией, представляющей собой «окно в стене, через которое приходят демоны и ангелы». В чем смысл, суть, цель наших страданий? Почему мы чувствуем, что нас изнасиловали, будь это правдой или выдумкой? Какие события в нашем настоящем заставляют нас чувствовать себя жертвами, израненными, обиженными?
Если терапия сфокусируется на настоящем, она будет подталкивать пациента не уходить в себя, а двигаться к людям, чтобы нормально встроиться в общество, культуру и свое окружение. Хиллман так описывает эту возможность:
Психотерапевты могли бы относиться к своему делу как к исследованию непосредственных социальных причин проблемы, даже продолжая оперировать понятиями насилия и виктимизации… Возможно, не нужно избавляться от ощущения, что вас изнасиловали, – возможно, это очень важно – чувство, что вас изнасиловали, чувство, что у вас нет сил. Однако вряд ли стоит думать, будто прошлое заставляет вас страдать так же, как настоящее, с его проблемами «работы», «финансов», «правительства», из которых складывается жизнь. И тогда комната для консультаций станет ячейкой революции, потому что мы начнем задавать вопрос: «Что на самом деле мешает мне жить в данный момент?» Для психотерапевтов разговор в подобном русле стал бы очень смелым шагом.
Травмы и страдания стали бы рассматриваться не как проявления «виктимизации», а как «вклад в духовное развитие». «Раны и шрамы формируют характер, – настаивает Хиллман. – Слово “характер”, по сути, означает “отмеченный или вырезанный четкими линиями”, вроде тех порезов, что наносятся во время ритуала посвящения».
Все мы «изранены» жизнью, поэтому возникает очень важный вопрос: что нам делать с этими ранами? Понимая, что память – своеобразная форма выдумки, психотерапевты могли бы советовать своим пациентам задать себе следующий вопрос: что моя память может сделать с моими воспоминаниями? Хиллман цитирует Фрейда, который сказал: «Дело в том, как вы вспоминаете, а не в том, что на самом деле произошло», желая подчеркнуть, что во время терапии специалист может так надавить на пациента, заставляя его вспоминать травмирующие события, что последний пострадает от насилия со стороны этого воспоминания. «Я не говорю, что дети не подвергаются насилию или сексуальным домогательствам, – объясняет Хиллман. – Их домогаются, их насилуют, и в большинстве случаев последствия для психики бывают ужасными. Но терапия еще больше усугубляет эти последствия тем, как она к этому относится. Вред приносит не сама травма, а ставшие травматичными воспоминания».
Ограничивая воспоминание точкой зрения беспомощного, пассивного ребенка, терапия запирает пациентов в болезненном прошлом, а не освобождает их от него. Когда мы возрождаем «травматичные воспоминания», насилие и надругательства всплывают в памяти снова и снова, а детство становится настоящим адом, из которого нельзя сбежать.
В своей книге «Травма и восстановление» Джудит Льюис Герман рассказывает историю о ветеране войны во Вьетнаме, которого мучили вопросы веры, утраты и горя. В отчаянии он обратился за помощью к священнику.
Я не могу дать разумное объяснение тому, что Бог позволяет людям погибать. Я ходил к нескольким… священникам. Как-то раз я сидел с одним из них и сказал: «Святой отец, я не понимаю: как Господь допускает, чтобы убивали маленьких детей? Что это такое, эта война, вся эта бредятина? Столько моих друзей погибли…» Тот священник посмотрел мне в глаза и сказал: «Я не знаю, сын мой, я никогда не был на войне». И тогда я сказал: «Я не спрашиваю вас о войне, я спрашиваю о Боге».
Немногие обладают такой же мудростью, как этот мужчина, который понимает, что эти вопросы одновременно и буквальны, и метафоричны. Ему было больно, и он нуждался в помощи, но он спрашивал не об оружии, пулях, ужасе, жестокости, несправедливости и даже не о смерти. Он хотел знать о Боге. Но даже такое объяснение не раскрывает смысла метафоры, и мы можем совершенно справедливо спросить: что же он имел в виду под Богом? У писателя Никоса Казандзакиса есть частичный ответ:
Мы узрели самое высокое кольцо спирали вращающихся в вихре сил. Мы назвали этот круг Господом. Мы могли дать ему любое другое имя, какое бы только захотели: Бездна, Тайна, Абсолютная Тьма, Абсолютный Свет, Материя, Святой Дух, Великое Отчаяние, Тишина.
