– Другими словами, слова психотерапевта, – перебила я.
Он кивнул.
– Я полагаю, пациент ищет одобрения со стороны психотерапевта и чувствует необходимость быть интересным, необычным, особенным. Или, возможно, пациент чувствует, что застрял на одном месте и ничего не достиг за время терапии. Теперь предположим, что психотерапевты, работающие с такими пациентами, считают, что сексуальное насилие приобрело масштабы эпидемии и что большинство приходящих к ним людей были изнасилованы. Предположим также, что некоторые психотерапевты считают, будто память работает по принципу видеомагнитофона, она записывает каждую мысль, эмоцию или событие и надежно все это сохраняет. Это самые что ни на есть благодатные условия для формирования ложного воспоминания, и я считаю, что такие условия создаются ежедневно во время сотен психотерапевтических сеансов.
– Так почему же пациенты стремятся внедрить в свою память и самовосприятие такие жесткие и болезненные воспоминания? – задала я вопрос, который часто задавала себе самой. – Что заставляет людей брать на себя роль жертвы, а своих близких выставлять жестокими и равнодушными?
– Покрывающие воспоминания дарят человеку иллюзию важности, исключительности. Иногда это даже кажется по-своему захватывающим, – объяснил мне Гэнэуэй. – Быть может, будучи ребенком, пациент чувствовал себя отвергнутым или лишенным внимания, или же слишком заурядным, потому что с ним не происходило ничего увлекательного или необычного. Любые события могут заставить внушаемого пациента сбежать в мир фантазий. Их тщательно продуманные псевдовоспоминания помогают им почувствовать себя особенными и достойными внимания и даже восхищения психотерапевта. Если психотерапевт задает особые, двусмысленные вопросы, выражает чрезмерное одобрение, удивление, отвращение, веру или недоверие, высказывает свое мнение, восхищается или беспокоится, пациент может почувствовать давление с его стороны и необходимость чем-то подтвердить свои слова. Другими словами, реакция психотерапевта может стать катализатором для того, чтобы аморфный материал фантазий превратился в конкретное воспоминание.
У меня был один последний вопрос:
– Как вы определяете, выдуманные у пациента воспоминания или реальные?
– Если нет фактических подтверждений, я не знаю, как психотерапевт может быть полностью уверен, – ответил Гэнэуэй. – Настоящая утрата и пережитое насилие, конечно, влияют на развитие психической реальности у ребенка, но не так, чтобы это позволило психотерапевту годы спустя точно определить, что реально, а что выдумано. Те психотерапевты, которые хорошо разбираются в психодинамике, понимают и учитывают этот факт, – продолжил Гэнэуэй, – поскольку современные методы терапии, основанные на известных психоаналитических данных, концентрируются на осторожном систематическом исследовании и понимании смысла, извлеченного из подсознательных фантазий, связанных с желаниями и страхами. Поиск фактов, на которых могут базироваться те или иные восстановленные личные воспоминания, не так важен. Лишь недавно, когда психотерапевты, в силу каких-то убеждений или личных мотивов, стали полностью игнорировать психодинамическое влияние подсознательных фантазий на воспоминания своих пациентов, возникла эпидемия «воспоминаний о насилии», и в нашем обществе начала расцветать психология жертвы. Фрейд в гробу бы перевернулся, если бы узнал, что наделали эти психотерапевты, столь непозволительно упростив, исказив и обесценив его сложную теорию о сознании и подогнав ее под свои личные интересы. Возможно, пройдут годы, прежде чем вера общества в эффективность традиционной психоаналитической психотерапии будет восстановлена после вреда, причиненного тем, что я называю «мактерапией» – методами псевдотерапии массового потребления 1980–1990-х годов.
* * *
Чрезвычайная внушаемость. Диссоциативные защитные механизмы. Система убеждений, навязанных психотерапевтом. Ятрогенные влияния.
Я вернулась в Сиэтл, чувствуя, что теперь у меня есть цель и я знаю, куда двигаться. Из клинических наблюдений Гэнэуэя я получила все недостающие детали – восприимчивые клиенты, наивные психотерапевты, доверчивое общество, повсеместный страх сексуального насилия. Теперь единственное, что мне оставалось сделать, – понять, как собрать все эти детали воедино и провести психологический эксперимент. Главная сложность заключалась в том, как заглянуть в суть проблемы, связанной с достоверностью этих потерянных и найденных воспоминаний. Хотя я не могла подтвердить, что то или иное воспоминание, появляющееся во время терапии, было ложным, но почему бы не подойти к решению этой проблемы с другой стороны? Благодаря тщательно спланированному экспериментальному проекту и контролируемым клиническим испытаниям мне, быть может, удалось бы выявить теоретические основы формирования ложных воспоминаний и тем самым доказать, что человек способен выдумать целое воспоминание о травматическом событии, которого никогда не было.
На следующий день после того, как я вернулась в Сиэтл, мы с аспирантами и студентами-психологами устроили мозговой штурм, пытаясь придумать, как можно экспериментально внедрить целое воспоминание о выдуманном событии. Предложив и отбросив десятки идей, мы поняли, что некоторые препятствия на нашем пути пока выглядят непреодолимыми. Во-первых, внедренное воспоминание должно быть по крайней мере в какой-то степени травматичным, ведь если бы у нас получилось внедрить в память испытуемого какую-то приятную или неоднозначную сцену, критики начали бы утверждать, что наши открытия неприменимы к восстановленным воспоминаниям о сексуальном насилии.
Во-вторых, чтобы мы могли проводить параллели с процессом психотерапии, воспоминание должен был внедрить кто-то, к кому испытуемый проникся доверием или восхищением, – родственник, друг или авторитетный для него человек. Но мы не могли открыто манипулировать людьми и ставить под угрозу отношения между испытуемым и «внедряющим». Также мы не могли подвергнуть участников эксперимента чрезмерному стрессу – как при формировании псевдовоспоминания, так и во время оглашения результатов, когда участники узнают, что их нарочно сбили с толку. Кроме того, нам предстояло получить одобрение университетского Комитета по подбору участников научных исследований, который рассматривает предлагаемые проекты, чтобы убедиться, что они не нанесут вреда участникам.
Мы продолжали предлагать идеи и отклонять их как потенциально провальные или слишком травматичные. Я даже начала задумываться, насколько вообще реально провести эксперимент по внедрению ложного воспоминания. Может быть, для этой проблемы существовало только косвенное решение: рассказывать реальные истории из жизни и приводить их доказательства, тем самым показывая, что память легко поддается влиянию даже в случае очень травматичных событий. Один мой друг и коллега как раз изучал этот вопрос в своих экспериментах, посвященных «воспоминаниям-вспышкам» о взрыве космического корабля «Челленджер» в январе 1986 года.
На следующее утро после взрыва и еще раз – два с половиной года спустя когнитивный психолог Ульрик Найссер задал сорока пяти студентам следующий вопрос: «Как вы впервые узнали о катастрофе на Челленджере?» Большинство испытуемых говорили, что у них остались «яркие» воспоминания о том, что произошло два с половиной года назад, однако ни одно из них не было полностью достоверным, и, по словам Найссера, более трети оказались «чрезвычайно неточными». Только взгляните:
