– Я сделаю все, что угодно, все, – твердила она. – Я обещаю, я буду усердно работать, я найду способ заплатить вам, я сделаю все, что вы попросите.
– Прости, Линн, – сказал он. – Но что я могу сделать? У тебя нет работы, нет страховки, ты склонна к суициду. Я не могу просто позволить тебе пойти домой и убить себя. Единственный выход для тебя – это государственная психиатрическая больница.
Казалось, ее слезы тронули его.
– Это единственное решение, – сказал он. – Но я готов заключить с тобой сделку. Если ты согласишься остаться в государственной психиатрической больнице на два года, то после выписки я обещаю снова принять тебя в качестве пациентки.
– Я не могу лечь в государственную больницу, – плакала Линн. Ее тетю отправили туда насильно, и Линн помнила ее рассказы об окнах с решетками, о смраде, о нервно шаркающих по полу пациентах с диким взглядом. – Пожалуйста, помогите мне, умоляю, я сделаю все, что вы хотите, что угодно…
– Прости, – повторил психотерапевт и повесил трубку.
Три дня спустя к Линн пришел психиатр из государственной больницы. Ее сердце колотилось, а руки дрожали, когда она смотрела, как он читает ее медицинскую карту. Через минуту он поднял на нее глаза и сказал: «Вам нечего делать в психиатрической больнице». Он посоветовал ей вернуться домой и наладить свою жизнь, а затем подписал распоряжение о выписке.
Линн практически ничего не помнит о последующих неделях. Она помнит, как ее отвезли к другу и как она лежала в кровати не в силах уснуть, как она обливалась потом и дрожала от абстинентного синдрома, потому что у нее не осталось денег на лекарства. Еще она помнит, как звонила психотерапевту, к которому ходила семь лет назад, и молила его о помощи. Он согласился принять ее и отсрочить оплату до того момента, когда у Линн появятся деньги. Обеспокоенный ее абстинентным синдромом, он отправил девушку к терапевту, который назначил ей легкие транквилизаторы и дал бесплатные образцы препаратов.
Прошло несколько месяцев. Линн нашла квартиру, купила подержанную машину и устроилась работать программистом. Спустя какое-то время, когда воспоминания об изнасилованиях стали меркнуть, она решила, что сможет жить без препаратов, и поэтому стала участником программы для страдающих от алкоголизма и медикаментозной зависимости. Там случилось что-то странное. Ее попросили забыть о прошлом и наладить свою жизнь.
Что она собиралась делать сейчас, сегодня, в этот самый момент? Кураторы снова и снова задавали эти вопросы. Когда она сказала, что не может прекратить думать о прошлом, поскольку не знает точно, что именно с ней случилось, кураторы посоветовали ей прекратить искать причины ее нынешних страданий в детстве.
– Разве кто-то обещал, что жизнь не причинит тебе боли? Ну и что, что у тебя депрессия? – говорили они. – У всех бывают дни, когда мы чувствуем себя паршиво. Но мы встаем и идем на работу. Мы спим, едим, принимаем душ, причесываемся, выходим из дома и идем по улице. Ты должна двигаться вперед, шаг за шагом.
Линн не знала, что на это ответить. Раньше во время сеансов терапии ей говорили, что она не обязана заставлять себя что-то делать. Если она чувствовала себя подавленной, грустной или больной, если ей просто не хотелось ничем заниматься, ей советовали описать свои чувства в дневнике, выпустить пар, молотя кулаками по мебели, или позвонить психотерапевту, который поможет ей «разобраться со своими чувствами». А теперь кураторы велели ей прекратить попытки «исправить» себя и начать брать на себя «ответственность» за свою жизнь. Линн пыталась понять, что означает слово «ответственность».
Она пыталась понять, что с ней случилось во время сеансов терапии. Как появились все эти яркие пугающие воспоминания? Настоящие ли они? С течением времени они стали похожи на мультфильм, на цветную анимацию, которая постепенно теряла свою способность причинять боль. Проведя несколько месяцев в трезвом состоянии без каких-либо препаратов, Линн осознала правду. Все эти детальные воспоминания об изнасиловании, которому ее якобы подвергли родители, были не более чем порождением ее помутненного рассудка, одурманенного препаратами мозга. Она начала понимать, что эти выдуманные воспоминания формировались из ее страхов, мечтаний и желаний, смешавшихся с обрывками образов из реальной жизни. Огромные дозы препаратов, беспокойство по поводу сексуального насилия, паранойя, внушенная психотерапевтом, и массовая истерия группы – все эти факторы вместе способствовали образованию в ее разуме тревожного и полностью вымышленного мира. На самом деле именно воспоминания стали причиной ее травмы.
Что она сделала своим родителям? Как теперь посмотрит им в глаза? Эти вопросы причиняли ей физическую боль. Она очень хотела обнять их и попросить прощения, но не могла найти в себе мужества сделать это. Каждую неделю она звонила сестре, чтобы узнать, как идут дела у семьи. «Мама и папа безумно хотят тебя увидеть, Линн, – говорила сестра. – Они очень по тебе скучают». Однако Линн еще целых два года не могла побороть чувство стыда за то, как она с ними поступила.
Однажды боль от разлуки с родителями стала сильнее страха встретиться с ними. Она гостила у сестры, когда родители вошли в дом. Увидев свою дочь впервые за три года, они протянули к ней руки и крепко ее обняли, словно обещая больше не отпускать. Они никогда не просили Линн объяснить, что произошло, и не требовали извинений. У них было то, чего они хотели, то, что в течение нескольких лет казалось им потерянным навсегда, – их дочь, живая и невредимая.
* * *
Вот это история, думаете вы… поразительная, странная, фантастическая. Возможно, у вас, как и у многих моих знакомых, возникли вопросы к Линн. Как так вышло, что она приняла эти воспоминания, хотя изначально настаивала на том, что они ложные? Было ли с ней что-то не так с самого начала – некая психическая слабость, психический изъян или неспособность отделять вымысел от реальности? Конечно, только слабый человек с большим количеством проблем позволит убедить себя в том, что вымышленные события действительно происходили в его жизни… И разве тот факт, что она была настолько уязвима и так легко поддавалась обману, уже не говорит о том, что в ее прошлом произошло что-то ужасное?
Или, может, вы думаете, будто все воспоминания, которые Линн восстановила во время терапии, на самом деле были реальными, если не в мелочах, то, по крайней мере, в общем? Неужели человеческое сознание способно создать такие яркие, эмоционально насыщенные образы из ничего? Возможно, позже Линн отказалась от обвинений не потому, что ее воспоминания не соответствовали действительности, а потому что она больше не могла выносить разлуки с семьей. Говоря уже знакомыми терминами, она снова стала отрицать случившееся.
Возможно, вы не готовы возложить вину на Линн: ей просто не повезло, что она попала к бестолковому и не в меру старательному психотерапевту. Не исключено, что проблема кроется в самой психотерапии: профессии, которая стала нашей новой религией и которая предлагает легкое и быстрое решение для сложных и в принципе нерешаемых жизненных проблем. Можно ли сказать, что, стремясь облегчить наши страдания, психотерапевты превратили все человеческие проблемы в симптомы, объясняя любую боль насилием и проповедуя ложную надежду на спасение благодаря возвращению утраченной невинности?
