– Я возвращаюсь домой в Сиэтл после поездки в Австралию и Новую Зеландию, где выступала с курсом лекций и семинаров, – вежливо ответила она.
– На какую тему? – поинтересовалась я.
– Как пережить детскую травму, – ответила она.
Должно быть, я сказала что-то вроде «О, звучит интересно», но в этот момент я гадала, как могло случиться, что мне досталось место именно рядом с этой женщиной, если на борту аэробуса находилось по меньшей мере сто пассажиров, у которых не было никаких вытесненных воспоминаний и которые, вероятно, никогда даже не слышали слово «вытеснение». Почему я не сидела рядом с одним из них?
В любом случае я была слегка не в настроении, потому что во время моего выступления в Сан-Франциско профессиональная аудитория, состоящая из психологов и психиатров, меня освистала. Такого со мной еще не случалось. Теперь все, чего я хотела, было вернуться домой, задрать ноги повыше и включить телевизор. (Хотя в последний раз, когда я так делала, мне попался фильм «Дорогая мамочка», где Фэй Данауэй, вся разукрашенная и одетая как Джоан Кроуфорд, подвергала ужасающим пыткам своего приемного сына.)
– А вы чем занимаетесь? – вежливо спросила моя попутчица.
– Преподаю в Вашингтонском университете. – Намеренно расплывчатый ответ.
– Что именно?
– Психологию.
– Вы – практикующий врач? – спросила она, повернувшись ко мне и разглядывая меня с возрастающим интересом. – Какой терапией занимаетесь?
– Я не занимаюсь терапией, – ответила я. – Я изучаю память.
– Память, – мягко повторила моя попутчица. – Какую именно?
– Я изучаю механизмы сохранения и извлечения воспоминаний, – сказала я, пытаясь использовать нейтральные слова.
– Как вас зовут? – внезапно спросила она.
Я ответила. Не могла же я солгать о том, как меня зовут! Она посмотрела на меня – в ее взгляде отражался шок.
– О нет! – сказала она. – Вы – та женщина! Та самая женщина!
А потом – я знаю, что читателю будет сложно в это поверить, – потом она начала хлестать меня по голове газетой, которую держала в руках.
Когда я дошла до этой части рассказа, Элен расхохоталась.
– Вы шутите!
– Я говорю правду, только правду и ничего кроме правды, и да поможет мне Бог, – ответила я, подняв руку в шутливой клятве.
– И что потом? – спросила Элен.
– Она начала осматриваться по сторонам, словно ей не терпелось оказаться от меня подальше, но горел сигнал «пристегните ремни». Через несколько минут подошла стюардесса, мы обе заказали напитки и провели остаток полета, стараясь переубедить друг друга. Прямо перед своей поездкой в Австралию моя попутчица услышала мое выступление на местном радио в Сиэтле, и я показалась ей агрессивной и держащейся пренебрежительно. Она обвиняла меня в том, что я трачу все свое время на защиту преступников. По ее мнению, даже если вытесненные воспоминания не являются абсолютной правдой, они символизируют некое ужасное событие или переживание из прошлого. «Пациента, посещающего сеансы психотерапии, не так легко сбить с толку, – настаивала она, – а психотерапия – это не манипуляция сознанием».
– Думаю, тут она права, – заметила Элен. – Я просто не могу поверить, что психотерапевт способен убедить пациентку, которую никогда не насиловали, в том, что ее насиловали, и не один раз, а многократно, и не кто-нибудь, а знакомый и, возможно, близкий человек. Сама эта идея о внушении воспоминаний о сексуальном насилии представляется не слишком правдоподобной. Если психотерапевт пошел по ложному пути, большинство пациентов просто скажут ему об этом, и либо он попробует двинуться в другом направлении, либо пациент обратится за помощью куда-нибудь еще. Психотерапия действительно может прибегать к суггестии, наводя пациента на определенные мысли. На самом деле наводящие вопросы – это один из самых эффективных инструментов, которыми владеет психотерапевт. Возможно, к воспоминанию могут добавиться детали, которых в нем изначально не было. Но нельзя внедрить в сознание пациента воспоминание о травматичном событии, которого никогда не происходило, полное деталей и значимых эмоций.
– Но именно это мы и сделали в ходе эксперимента с торговым центром, – парировала я.
– Я много слышала об этом эксперименте, – ответила Элен. «И не только хорошее», – сквозило в ее тоне. – Вам удалось внедрить воспоминание о вымышленном событии в сознание нескольких участников-волонтеров. Но нельзя сравнивать воспоминание о том, как вы потерялись в торговом центре, с опытом жертв сексуального насилия.
– Это правда, – согласилась я. – Испуганный ребенок, потерявшийся в торговом центре, испытывает не то же самое, что человек, которого насилуют, и я никогда не стала бы сравнивать эти вещи. Но когда у человека при помощи наводящих вопросов формируется ложное воспоминание о том, как он потерялся и испугался, могут задействоваться психологические механизмы, очень похожие на те, которые участвуют в создании ложных воспоминаний о насилии. Нашим экспериментом мы всего лишь хотели показать, каким образом наводящие вопросы могут создать травматичное или относительно травматичное воспоминание о том, чего никогда не было.
На меня и раньше нападали практикующие врачи и защитники прав ребенка, которые утверждали, что мои лабораторные эксперименты демонстрируют только искажение нормальных воспоминаний и что их результаты не следует экстраполировать на опыт взрослых жертв сексуального насилия. Когда об эксперименте с торговым центром сообщили в прессе, один из моих друзей, Пай Бейтман, основатель агентства по предотвращению сексуального насилия Alternatives to Fear в Сиэтле и известный активист, выступающий в защиту прав жертв насилия, написал письмо издателю местной ежедневной газеты Seattle Times. «Если профессор Лофтус думает, что переживания человека, потерявшегося в торговом центре, аналогичны тому, что испытывает жертва инцеста, ей следует глубже вникнуть в суть вопроса», – написал Бейтман. Подтекст предельно ясен: может, я и эксперт в вопросах памяти, но всего лишь новичок, когда дело касается темы сексуального насилия.
Джудит Льюис Герман, и прежде в пух и прах разносившая мои работы, написала длинное и эмоциональное письмо в издательство медицинского журнала Harvard Mental Health Letter, где была опубликована моя статья, в которой я критиковала теорию о психологических травмах и терапию по восстановлению вытесненных воспоминаний. По мнению Герман, меня завербовали адвокаты, выступающие на стороне защиты, «пытаясь отыскать новые способы поставить под сомнение достоверность заявлений взрослых жертв о пережитом в детстве насилии». Несмотря на «недостаток врачебного опыта и знаний о природе психологических травм», я рассуждала о психотерапевтических процессах и пыталась генерализировать свои выводы, относя их на счет пациентов с вытесненными или появившимися в более позднем возрасте воспоминаниями о пережитом в детстве сексуальном насилии. Далее Герман заявляла, что не мое дело высказывать предположения, согласно которым «психотерапевты могут внедрять в сознание своих пациентов сценарии ужасающих событий», и что, в сущности, высказывая подобные предположения, я поддерживаю «популярные предрассудки»: широко распространенный страх того, что психотерапевты манипулируют своими пациентами; преобладающий стереотип о том, что женщины – создания недалекие, злопамятные и занимающие подчиненное положение; и «всеобщее желание отрицать реальность сексуального насилия». В конце Герман сделала вывод, что результаты моих экспериментов используются для поддержания волны негатива, обрушившейся на жертв насилия, что ставит под угрозу будущее исследований на тему травматичных воспоминаний и усиливает социальное давление на жертв, вынуждая их молчать.
