Месяца через два у того же командования возникла идея прорыва блокады. В часть приехал офицер, приказал построиться. Горстка из числа оставшихся в живых сумела встать. Офицер приказал сделать 5 шагов вперед. Мой дед (он же был казак, железный, как и его отец) сумел. Те, кто сумел (сколько их было — 5, 10?), были «годны» для того, чтобы идти в прорыв. Кто прошел 4 шага или меньше — нет. Последних оставили подыхать, первых — забрали в расположение другого спецподразделения, подкормить и подготовить. Там кормили. Как? Не знаю. Вот еще одна история: «Перед наступлением приехал в часть генерал, лощеный, толстый, на лошадях, с ординарцами. Ушел в блиндаж, лошадям повесили на морды мешки с овсом. Нас несколько человек. Пока ординарцы отошли покурить и отлить, мы бросились к лошадям и отсыпали в шапки и карманы овса сколько успели. Несколько дней жевали его». Овес у лошадей. Несколько дней жевали. Потомок гвардейских полковников.
Потом их бросили на минные поля — разминировать собой. Не до саперов было, просто послать батальоны вперед на минное поле, а сзади поставить заградотряд было быстрее и надежнее. Потом была попытка прорыва, отступление, бегство. Деда ранило сильно (шрам остался на всю жизнь). Идти не мог. Приказ по части — раненых не выносить. Конец. Попросил положить его у дороги (не в траншее же казаку помирать), кто-то подложил ему под голову рваный танкистский шлем, ушли. Часа через два по дороге отступала танковая рота. Мимо трупов, раненых — не до них. Но у танкистов закон — своих не бросать. Солдата в танкистском шлеме, без сознания, затащили в танк и довезли до полевого госпиталя. Остальных (сколько их было?) оставили умирать. Моему деду 19 лет еще не было.
Пока снова встал в строй, война уже ушла на запад. Воевали более организованно и даже кормили солдат регулярно. А дед вину своего рождения почти уже искупил — получил полуторку, стал возить на ней боеприпасы. Но война есть война — все равно организация хромает. Уехал он (дело уже у Одера, и война идет к концу) за снарядами, возвращается обратно в часть, въезжает в деревню — а его встречают немцы. Часть отступила, мобильных тогда не было, его не предупредили. Я, когда об этой ситуации применительно к себе думал, надеялся, что у меня хватило бы смелости не сдаться, а протаранить ближайший танк или орудие. Потому что ума и твердости у меня явно не хватило бы. А у него — хватило. Пока немцы думали, что делать, он рванул улицами, развернулся и выскочил из деревни. Конечно, за ним гнались — на мотоциклах, на машине. «Я от них не отрывался, держался сразу перед. У меня же снаряды, они это видели, стрелять боялись». Не стали стрелять — себя пожалели, европейцы. Так и доехали до зоны, простреливаемой артиллерией, там немцы отстали.
Уникальная ситуация. За эту машину со снарядами ему дали орден Красной Звезды.
Он так и не погиб. Вернулся в августе 1945-го. Поступил на мехмат МГУ. Женился на дочке еврейского учителя из Полтавы, тоже расстрелянного в 1938 году. Израиль Аркаве, ее папа, в революцию оставил своих богатых и уважаемых родителей в Польше, чтобы помочь трудовому народу. Уехал в Полтаву, создал школу, женился, завел пятерых детей. Он, кажется, был немецким шпионом, но могу ошибаться.
Мой дед родил троих детей. Рисовал. Сочинял музыку, был членом Союза композиторов. Стал крупным ученым. Создал теорию флаттера, которая позволила конструировать безопасные самолеты. Много лет учил студентов в Московском университете. По его книгам и сейчас учат в вузах. Дожил до середины 2000-х. Слава богу, не дожил до портретов Сталина на фасадах.
Отец моей матери родился раньше, еще в 1907-м. Прадед, оставшийся на фотографиях с пышными усами, как французский дворянин, действительно был потомком французских евреев-банкиров, гордо носивших приставку «де» к фамилии с еще латинским корнем. Пращур приехал в молодую Одессу «руководить филиалом», остался, родил сына и умер от холеры. Мальчика взяла на воспитание семья немецких евреев, отсюда фамилия — Гольденблат. Но ни прадед, ни дед банкирами не были. Мой дед в 10 лет стоял рядом со своим отцом у двери их квартиры на улице Жуковского, держал топор в руке и ждал, когда пьяные матросы и лабазники ворвутся к ним во время очередного еврейского погрома, во время очередной смены власти. «Ты все равно умрешь, но должен убить хоть кого-то» — вот такое напутствие отца. Пронесло — сколько было погромов, не ворвались ни разу. Может, потому, что Израиль был учителем, а учителей и врачей уважали?
А может, мой дед просто был счастливчиком. Его отца никто не арестовал и не расстрелял. Сам он в 1934 году (ему 27) указом Орджоникидзе был переведен в Москву. В 1941-м он — замнаркома тяжелого машиностроения, фактически ответственный за оборонную промышленность. Это не в штрафбате на передовой. Но тоже очень опасно: к 1942 году дед попадает в личный список врагов Гитлера (у Гитлера был такой список, натурально на бумажке). Выживает в покушении — группа заброшена в Москву, он лично — цель. В конце 1942-го встает вопрос: Сталинград скоро будет освобожден, на сталинградских заводах надо будет срочно начать производить оружие, но ни степени разрушений заводов, ни потребностей с точки зрения оборудования понять нельзя — территория оккупирована. На выяснение этого уйдут месяцы после освобождения, которые терять нельзя. Созревает план — забросить группу в тыл немцам. Группа обследует заводы и передаст потребности, создаст проект восстановления заранее. Рост моего деда — 1 метр 54 сантиметра, зрение — минус 10, да еще от полученного при покушении ранения не оправился до конца. Кто возглавит группу? Конечно, он.
Я мало знаю про эту операцию. Знаю, что она удалась. Сколько они были в тылу — месяц, два? Как прятались? Как питались? Сколько из них погибло? Дед рассказал, что как-то уже в конце работы они вчетвером напоролись лоб в лоб на группу немцев, человек тридцать. Они увидели немцев на секунду раньше. «Слава богу, что я не начал стрелять, что никого не убил». Немцы, увидев русских с оружием, покидали автоматы и подняли руки — оказалось, что битва уже закончена, все немцы сдаются, город заняли советские войска.
Войну дед закончил в Москве. Женился на дочери русского дворянина, убежденного кадета, депутата Думы, который, к своему счастью, умер еще в 1918 году и никак не мог быть репрессирован. В 1947-м родилась моя мать. Она оказалась ровесницей кампании по борьбе с безродными космополитами. Когда ей было 5 лет, деда пригласил прогуляться по Москве (пешочком, пешочком, а то здесь, Иосиф Израилевич, сами понимаете…) начальник, чтобы рассказать про удивительную идею руководства страны — спасти евреев от народного гнева, отправив их всех в Биробиджан, примерно как до того переселяли крымских татар, чеченцев и многих других. (За что был гнев? Кажется, за молодой Израиль — тезку моего прадеда, продавшийся Америке, за убийство Кирова, за отравление колодцев чумой, за кровь христианских младенцев.) Рассказал про напечатанные паспорта с желтой полосой, про товарные вагоны, которые уже стоят, про избранный десяток певцов и артистов с соответствующими фамилиями и носами, готовых за право остаться весело петь по радио в дни депортации (не надо на нас клеветать, разве не видите, уехали — добровольно, кто хотел). Рассказал и про то, что на моего деда уже есть дело и в Биробиджан он не поедет, а если поедет — то сильно севернее.
