Дед был менеджером, как сейчас сказали бы. Он пришел домой, собрал совещание в лице бабушки и вынес резолюцию: 1) в случае его ареста заявить, что их дочь — на самом деле дочь не его, а бабушкиного двоюродного брата (согласие было спрошено и получено); 2) прямо с утра начать всем говорить, что он уехал в длительную командировку, на сколько — не сказал, куда — не сказал. Он и уехал, взяв на работе отпуск «по состоянию здоровья». Насколько и куда — никто не знал ни тогда, ни потом. Он, сумевший со своей группой неделями жить и работать под носом у фашистов, смог почти год прожить так, чтобы не попасть в безумную мясорубку, — он же был счастливчиком. Вернулся в конце зимы 1953-го (откуда знал, что уже можно?), и Пурим, тот самый, в который на своей даче сдох очередной (в этот раз — советский) Амалик, встречал уже дома. Моя мама под траурные терции радиоточки спросила его: «А ты почему такой веселый?» — «Я? Ну что ты, Наташенька, какой же я веселый? Я очень грущу, как и весь советский народ!»
Из Сталинграда он вышел здоровым, а в 1953-м приобрел гипертонию. Возвращаться на работу «во власть» было невозможно. Устроился в ЦНИИСК, занялся наукой. Стал автором десятков монографий и сотен работ по физике и строительной механике, решил «парадокс часов», сформулированный Эйнштейном; создал сейсмостойкое строительство в России. Был членом коллегии Госстроя СССР, ведущим профессором, завкафедрой в военной академии, много и плодотворно занимался ракетными двигателями. Ростом с Наполеона, в очках с толстенными стеклами, он входил в большой зал, и там становилось тесно. И все, включая высоченных полковников — его курсантов, смотрели на него снизу вверх, вопреки законам оптики. Его книги переводились на языки всех развитых стран. Он, понимавший все, еще до смерти Брежнева вполголоса говоривший бабушке: «Лялечка, это все скоро развалится к черту, надо бы запасти крупы», имел наивность удивляться, что его не приглашают на международные конференции. В начале 1980-х «ангелы-хранители» из особого отдела высыпали перед ним мешок писем — приглашений. «Мы на все отвечали, что вы болеете, вы же понимаете, пустить вас не было возможности…»
А еще он был прекрасным дедом. Все мое детство у него находилось время придумывать внукам сказки (что-то среднее между Пристли и Толкином). Это он меня учил: «Все можно понять и простить. Но если услышишь „жид“ — бей в морду сразу, обсуждать нечего». Он говорил: «Между людьми — квантовые скачки. Либо ты хороший, либо — сволочь». А день 5 марта он и при нас называл «день, когда сдохла гадина». Он, счастливчик, пережил эту гадину на 35 лет, но так и не дожил до дня, когда ей официально воздадут по заслугам.
Украденная победа
Так вышло, что я потерял в войне меньше членов своей семьи, чем в «мирное» время. Мои деды вернулись с войны. Вернулся брат отца моей матери, который всю войну командовал артдивизионом и даже как-то чуть не попал в плен — притворился убитым, пролежал на снегу шесть часов, навсегда потерял слух на одном ухе. Вернулся младший брат моей бабушки, который всю войну тянул железные дороги и восстанавливал пути, а домой пришел в чине подполковника железнодорожных войск. Но двух моих прадедов пожрало наше родное чудище. И деда моей жены — тоже. И у меня нет уверенности, что всех остальных оно не пожрало бы — если бы не 5 марта 1953-го.
Мало кому повезло как мне. На полях войны остались миллионы таких же, как мои деды. Война многократно усилила эффект репрессий — на ней гибли в первую очередь более смелые, честные, достойные (в то время как репрессии пожирали и палачей). Вернулись немногие — на момент завершения боевых действий в строю и госпиталях оставалось менее 8 млн человек. Но возвращались они с надеждой, что победа над Германией обернется и победой над сталинской Россией, что после войны мир будет другим. Об этом я слышал в своей семье, об этом писали Алексей Толстой и Виктор Некрасов — об «обрушении Китайской стены», о «народе, который понял свою силу и который больше нельзя обманывать».
Не случилось. Фронтовики вернулись в страну, жители которой написали миллионы доносов на своих соседей и коллег; к 5 млн, уклонившимся в 1941–1942 годах от призыва на фронт; к репрессивному аппарату НКВД, который только усилился во время войны. Мечты о распущенных колхозах, новом НЭПе, новом типе чиновника оказались пустыми. Сталинизм, сломавший себе хребет и медленно умирающий, успел после войны ликвидировать почти весь боевой генералитет, казнить и отправить на 25 лет в лагеря десятки тысяч фронтовиков, организовать «Ленинградское дело» и расстрел Еврейского антифашистского комитета, положивший начало совершенно гитлеровской по сути программе уничтожения евреев. Или желтая полоса на паспорте кошернее желтой звезды на рубашке?
Победа 9 мая была не просто пирровой. Она была неполной для всех. Сталин — удачливый партнер Гитлера в 1938–1940 годах — даже отказался принимать парад, а после 1947-го вовсе отменил выходной в этот день. Он, кажется, считал итоги войны — сохранение большей частью Европы независимости, катастрофу экономики СССР, формирование нового мировоззрения у миллионов фронтовиков и их единомышленников в тылу (как и вынужденную замену лозунга «мировой революции» на «мирное сосуществование двух систем») — поражением, а не победой. Фронтовики не приняли возвращения в сталинский мир. Именно фронтовики, боевые офицеры, сумели после смерти Сталина уничтожить Берию и разгромить апологетов тирании. Кое-кто (мой дед в том числе) вообще считал, что победа состоялась 5 марта 1953 года или даже 23 декабря этого же года
[16].
Приватизация истории
Праздник «вернули» в 1965-м, когда на вершину власти в результате первой в истории страны мирной смены правителя (китайцы освоят этот метод только через 30 лет) поднялся фронтовик; когда исполнилось (почти) 10 лет XX съезду, и, как писали Васильев и Иващенко, страна «стряхнула порох, похоронила прах и выветрила дух».
Любой власти требуются исторические «победы» для сплочения нации и повышения ее самооценки. В этом смысле победа 9 мая вернулась вовремя (в обществе ненадолго сложился какой-никакой консенсус, Чехословакия
[17] была еще впереди) и уже ничем не отличалась от «великих побед» других стран: все крупные страны имеют свой индивидуальный «день победы» — над кем, почему и какой ценой, не помнит никто. Народу нужна позитивная память — и он получил ее в лучшем возможном виде. По молчаливому соглашению были оставлены историкам 5 млн уклонистов, 1,5 млн перешедших на сторону фашистов, катастрофа 1941-го, заградотряды, чудовищные потери из-за некомпетентности командования, репрессии — праздник очистили и превратили в памятник героям, отстоявшим мир. День Победы был днем «со слезами на глазах», поводом не только вспомнить, но и напомнить: «памяти павших будьте достойны». Победа не была индульгенцией на будущее, никто не говорил о «правах победителей». Лейтмотивом праздника было «это не должно повториться». Война вспоминалась и приводилась в пример именно как Отечественная, как опыт слабости диктаторской власти (ошибки Сталина перед войной, поражения 1941-го) и силы народного духа (а война действительно в 1942 году стала народной). Неудивительно, что период 1939–1940 годов «выпал» из войны — тогда воевал как бы не народ, а Сталин, тот самый, без последующей победы над которым победа в войне была неполной. Вторая мировая вспоминалась и как ценный опыт союзничества с капиталистическими странами — у нас много различного, но враги у нас общие, и мы должны дружить.
