Мы в Московском центре Карнеги проделали достаточно большое исследование опыта других нефтезависимых экономик, пытаясь ответить на вопрос — может ли снижение нефтедоходов в ближайшие 10–20 лет коренным образом повлиять на экономику России и развернуть этот тренд? В работе изучен опыт 10 стран. Наш главный интерес был выяснить, как это бывает «у них», чтобы сравнить с нами. Сценарии у разных стран отличаются, и сегодняшний российский — не уникален. Россия находится в рецессии — регулировка ВВП с помощью военного бюджета и цены на нефть не отражает реальности с точки зрения доходов населения или промышленного производства. Скорее всего, рецессия продолжится. У России есть большие резервы и все еще достаточно высокий показатель ВВП на душу населения — она относится к странам со средним объемом добычи нефти и газа на душу населения, нас это спасает даже при нынешних ценах. Скорее всего, впереди 8–10 лет такой же стагнации и ничегонеделания.
Дальнейшее зависит от политической воли общества. Но сегодня общество в основном просит государство стать еще сильнее, раздавать больше денег, а запроса на реформы, способные диверсифицировать экономику, нет. Если так будет продолжаться, государство будет вынуждено стать сильнее и раздавать больше денег, национализировать все, что можно национализировать, в том числе доходы немногих прибыльных хозяйствующих субъектов, увеличить налоги, сократить социальные отчисления, проводить постоянную и, возможно, нарастающую эмиссию, чтобы поддержать людей, зависящих от бюджета. На этом удастся прожить еще какое-то время, может быть, даже лет 10.
В ловушку колебаний между правыми и левыми курсами в рамках тоталитарного строя — на фоне снижающегося ВВП и уровня жизни населения — попадали много стран. Аргентина — самый яркий пример, ее хватило на 100 лет такого движения вниз. В нашем исследовании говорится, что Россия — по объему добычи нефти на душу населения и качеству ее использования внутри страны — попадает в четко очерченную группу, в которой находятся Иран, Венесуэла, Казахстан и Алжир. Это в некотором смысле портреты стран, в которые Россия может превратиться в зависимости от того, в какую сторону двинется. Есть, правда, Канада, в которой уровень добычи нефти на душу населения похож на наш, но эффективность намного выше. Но шанс стать Канадой, двинувшись в сторону эффективности, пока не просматривается — ни власть, ни элиты, ни общество такого запроса не формируют. Поэтому на повестке дня — венесуэльский, иранский, казахский или алжирский сценарии.
Если при исчерпании сегодняшних запасов власти под давлением левых придется начать инфляционное стимулирование, печатать деньги, естественным образом потребуется регулировать цены и так далее, то через какое-то время мы можем получить Венесуэлу — закрытые рынки, высокая инфляция, популизм, протекционизм, в конечном счете — полная разруха и развал. За похожий сценарий выступают российские коммунисты, либерал-демократы, другие левые и, неожиданно, ряд экономистов (и псевдоэкономистов), а также одна микропартия, называющая себя рыночной и либеральной.
Крайне правый поворот — это условный Иран, курс на изоляционизм, патриотизм, религиозность, полный контроль со стороны формальных и неформальных государственных структур над экономикой и политикой, конфронтация с миром. За этот курс активно выступает большая часть депутатов Думы, так называемое силовое лобби, православные патриоты. Мы знаем, как живет Иран. Хотим мы такого или не хотим — нам решать.
Условный Казахстан — это опора на национального лидера, способного уравновесить интересы различных групп, попытка балансировать между интересами двух крупных держав (в нашем случае это ЕС и Китай) с постепенным превращением в страну-сателлит. Вариант Казахстана, пожалуй, самая мирная из перспектив, но в отличие от реального Казахстана в России достижение консенсуса и «мирное» сжатие до роли малого государства практически невероятны — у этого пути нет сторонников.
Наконец, алжирский сценарий — неидеологизированная квазивоенная диктатура, существенно более жесткая, чем нынешний российский режим, с более сильным контролем надо всем и вся, с устранением всех оппозиционных сил, с попыткой воссоздать принципы экономики СССР при сохранении капитализма на нижнем уровне, с планово более низким уровнем жизни, чем сейчас. Сегодня мы не видим сил, выступающих за такой сценарий, но в истории было много случаев, когда дряхлеющий рыхлый авторитарный режим типа сегодняшнего в России сменялся жестким полувоенным в результате ползучего переворота в верхах, при этом на первый план выходили люди, бывшие до того в тени. Вот, собственно, все сценарии, кроме канадского.
Надо заметить, что все вышеописанные опасности мало артикулируются даже оппозицией — вместо этого дискуссия уходит в область обвинений и попытки борьбы с коррупцией. Я вообще полагаю, что коррупция не должна быть самостоятельной темой для дискуссии. Коррупция — побочный продукт, производная значительно более серьезных явлений в экономике. Как температура у больного. И бороться с коррупцией изолированно — это бороться с температурой: аспирин временно создает иллюзию улучшения, но при этом разрушает организм еще больше. Коррупция уходит, когда построены эффективные институты и роль государства в экономике снижена до разумного предела. Коррупцию невозможно победить, атакуя или заменяя персоналии. Нет условно честных чиновников или условных воров, есть чиновники, которым дана возможность воровать, и чиновники, у которых такой возможности нет. И точно нельзя бороться с коррупцией наказанием, потому что оно только увеличивает объем воровства: раз риски больше, значит, и добыча должна быть больше. И вот уже во власть идут только те, кто морально готов даже отсидеть, лишь бы добраться до кормушки, — это не вчерашние чиновники, хотевшие и за народ порадеть, и себя не забыть, это откровенные негодяи, которые желают только одного — награбить побольше и побыстрее, пока не посадили. Уж если думать о том, как привлечь в государство честных, надо до минимума сократить проверки, дать чиновнику максимум свободы в принятии решений, поощрять инициативу, дискуссию, достойно платить — и одновременно оставить минимум коррупциогенных функций за государством.
А борьба с конкретным коррумпированным чиновником методом посадки — это по большому счету борьба чиновников между собой за доходные кормушки, — с использованием такой борьбы для повышения рейтинга власти. Массы в эту борьбу вовлекаются для того, чтобы отвлечь их от реальных проблем. Конечно, дополнительные деньги в системе, монополизированные государством и выведенные из конкурентной экономики, всегда порождают коррупцию. Если бы в России был не институт распределения квазимонополизированной ренты, а нормальные институты права и защиты частной собственности, то и коррупции такой мы бы не видели. Вся наша коррупция во сколько укладывается? Даже если сильно преувеличить — ну, 100 млрд долларов в год крадется из экономики. Это меньше 10 % ВВП. А мы потеряли две трети ВВП по сравнению с тем, что могло бы быть, если бы экономика была эффективной, — на сокращении доли малого и среднего бизнеса, на отсутствии иностранных инвесторов, на деиндустриализации, на выведении из продуктивной экономики существенной доли трудовых ресурсов. При этом экономика страны в целом вообще не замечает коррупции, если полученные коррупционным путем деньги вкладываются обратно в страну. Какая разница, кто их вложил? Проблема России в том, что мы живем в модели внутренней колонии и все коррумпированные чиновники тут же выводят деньги за границу. Сама система такова, что они боятся держать деньги в России и не считают это выгодным.
