Иногда ошибочно считается, что бедность страны вызывает рост коррупции. Это не совсем так. Не низкий ВВП приводит к коррупции, а высокая роль государства в экономике. И протесты против коррупции, и даже смена власти под этими лозунгами не помогают экономике. В разных странах — от Северной Африки до Латинской Америки — это постоянный цикл. Люди возмущаются коррупцией тоталитарного или авторитарного лидера, лидер оппозиции на этой волне приходит к власти, а коррупция продолжает процветать. Другие фамилии появляются во власти, а экономика продолжает страдать. Следующий лидер оппозиции обвиняет в коррупции предыдущего, приходит к власти и так далее. Это классическая латиноамериканская форма. Мы повторяем именно ее, уходим в этот канал борьбы персоналий между собой с использованием коррупции как наиболее яркого феномена и абсолютно без идеи поговорить о системных проблемах.
Говорят, и с очень серьезных трибун, что будущее падение добычи нефти заставит страну пойти на вторую перестройку. Это не совсем верно. Это шанс, а не средство. Некоторые страны в подобной ситуации включаются в диверсификацию и оказываются в состоянии перестроить экономику, а некоторые нет. В Венесуэле, например, произошел «левый» поворот, и чем меньше доходы от нефти, тем хуже становится. В Нигерии что-то меняется при падении цен на нефть? Нет, просто страна стала жить существенно беднее. В Анголе, наоборот, ужесточается ситуация в связи с падением цен на нефть. Если у вас есть институты и ресурсы, чтобы осмыслить падение цен и что-то менять, процесс будет происходить. Где такие институты есть? Объединенные Арабские Эмираты, Норвегия, Индонезия, Мексика, то есть страны, в которых власть лишена необходимости бросать все свои силы и ресурсы на самозащиту, быть главным популистом и жандармом одновременно. Не важно, старая это демократия, где заранее понятны правила игры, или Эмираты, где люди осознают, что у них власть сохранится в любом случае, или олигархия, как в Индонезии, где два десятка семей контролируют все. Но эта некоторая, как ни смешно звучит, стабильность позволяет проводить реформы. В России на фоне разговоров про стабильность элита невротически боится потерять власть, сама власть нестабильна, непоследовательна, не понимает, чего хочет, боится кучек демонстрантов на улицах, боится достаточно беззубых лидеров оппозиции, боится Запада, конфликтует с миром в надежде создать себе позитивный имидж внутри страны и так далее. То есть основная задача власти в России — не развитие государства и экономики, а сохранение самой себя любой ценой. Реформы же — всегда риск для власти. Поэтому, если доходы от нефти упадут, у нас будет скорее венесуэльский поворот, чем попытка позитивных реформ.
Аналогично не стоит думать, что при падении доходов от нефти случится революция и власть вынуждена будет уйти. Уровень протестов сегодня — микроскопичен. В абсолютно спокойных государствах, где никто даже не говорит о смене власти, уровень протестной активности на порядок выше. В России ее динамика нисходящая, а не восходящая, сейчас в протестах участвовало существенно меньше людей, чем в 2012 году. И не протестная активность сама по себе меняет власть. Она должна быть либо тотальной, когда в нее вовлечено больше 10–15 % населения, либо должна совпадать с серьезными провоцирующими факторами, например, с крупной войной. Более того, протестная активность вызывает реакцию, власть еще больше пугается, окукливается и перестает вообще делать что-либо кроме репрессий. До 2012 года у нас хоть какие-то шансы на модернизацию и реформы были, а в 2012-м власть в ответ на протесты просто резко свернула назад. Слава богу, они не настолько испугались, чтобы скатиться в истерику, но риск такой был, пытались вылезти на авансцену «экономисты» типа Глазьева и политики вроде Рогозина. Если бы власть не выбрала стиль осовремененного Николая Первого, то мы могли бы пролететь до Венесуэлы не останавливаясь. В этом смысле у протестной активности, особенно у ограниченной, двойственная роль. Поскольку власть явно сильнее, но при этом пугается, то чем больше развивается протестное движение, тем более консервативной власть становится.
Но все же есть предельный уровень падения: уровень ВВП на душу населения ниже 6000 долларов приводит к смене политических режимов, к росту вероятности политических перемен просто потому, что протест становится действительно массовым. В таких странах в протестах участвуют больше 10 % населения. Но в России уровень ВВП на душу населения — 9000 долларов, и потерять треть будет сложно и долго. Мы сейчас теряем до 2 % ВВП в год. Так что 8–10 лет точно есть в этом смысле, а может быть, и 15. Кроме того, важен не сам ВВП — мы его используем как индикатор потому, что он более или менее пропорционален доходам домохозяйств. В России, я думаю, будут применять самые разные меры для того, чтобы сдерживать падение доходов домохозяйств, какую-то ограниченную эмиссию будут делать в их пользу, будут перемещать налоговое бремя с домохозяйств на предпринимателей и ренту, будут пытаться каким-то образом раздавать блага, больше людей поддерживать за счет бюджета, но резать дальше инвестиции, науку, образование, военный бюджет и медицину. Поэтому 6000 долларов — отдаленная перспектива. Кроме того, 6000 долларов подушевого ВВП — средний уровень начала протестов, но мы знаем страны, которые живут и с 4000, и с 3000 без протестной активности, просто у них так устроен социум, так устроена власть.
Наконец, надо понимать, что власти реформы невыгодны и неинтересны. У нее, наоборот, есть отрицательная мотивация, потому что реформы увеличивают риски, а горизонт планирования не очень широк, и выгоды от реформ в него могут не попасть. Поэтому мы и написали свою работу — чтобы люди не забывали, что есть другие способы существования, другие модели. И в какой-то момент эти модели будут востребованы.
Все, о чем я говорил раньше, не должно наводить на мысль, что проблемы России — навечно. Я описывал статус-кво, а он будет меняться. Я думаю, что в течение 10 лет поменяется парадигма. Жить так, как сейчас, больше не получится. Поменяется, скорее всего, на сценарий квазивенесуэльский, благо у нас есть кому его разрабатывать. Может сложиться альянс тех, кто любит бороться с коррупцией, с теми, кто любит печатать деньги. Классическая Венесуэла с высокой инфляцией, с масштабной борьбой с коррупцией, с закрытыми рынками и прочим — на этом можно протянуть еще 10 лет, а потом военную диктатуру организовать и еще протянуть лет 5–7, а то и 10.
Но мы все равно придем к тому, что нефти нет, страна отстала от всего мира и надо что-то делать. Есть вероятность, что этот кризис будет сопровождаться тем, что было при падении Советского Союза: региональным разделением, как минимум конфедерализацией, а может быть, и распадом по образцу СССР. Но это очень сложно предсказывать. Сценарий, о котором можно говорить как о вероятном, описывается только в общих чертах: сперва «левый» поворот, затем «ультраправый». Потом, уже на остатках того, что получится, будет попытка, как в 1990–1991 годах, что-то выстроить. Великий израильский политик Абба Эвен как-то сказал: «Страны, как и люди, приходят к разумным решениям тогда, когда все остальные методы исчерпаны». Когда людям, которые привыкли распределять национальные богатства, распределять будет нечего, страна останется тем, кто умеет создавать. Так происходило во многих странах, в том числе, совсем недавно, в Аргентине. Тогда будут востребованы те, кто знает, кто понимает, как это делать. И 15, и 30 лет — условность, срок может сжаться и до 10, и до 12 лет.
