Я замираю в паре шагов от Инсара. Он поднимается так стремительно, что впору бы испугаться, но во мне нет страха перед ним. Пока нет.
– Ты так и не научилась отводить глаза или хотя бы смотреть не так пристально? – Инсар приподнимает мой подбородок пальцами.
– Нет, не научилась. И навряд ли научусь когда-нибудь.
– Мне не нравится твоя самоуверенность. А ещё мне не нравится вот это, – подушечкой большого пальца Инсар обводит узоры, нарисованные на лице золотой краской. Под кожей из пепла возрождается давно забытое ощущение. И всё моё существо тянется навстречу этим касаниям. Глаза закрываются сами собой, позволяя мне скользнуть в спасительную темноту, чтобы нарисовать под закрытыми веками картину, отличную от нынешнего окружения. Я позволяю себе млеть, довольствуясь этой мгновенной лаской.
– И мне не нравится это всё, надетое на тебе, – пальцы скользят от щёк к шее, поддевая край ошейника, спускаются на плечи, сдвигая вниз тонкую материю платья.
Он зажимает ткань в кулак и дёргает на себя. Треск разрываемой ткани звучит подобно громовому раскату в окружающей нас тишине. Инсар рывком обнажает моё тело до талии. Платье держится на мне сейчас только за счёт пояса. Лёгкая прохлада касается обнажённой кожи груди, заставляя её покрыться мурашками.
Пальцы Инсара, чуть дрогнув, замирают и очерчивают грудь, сжимая крупной ладонью. Вторая рука ложится тяжкой ношей на талию и прижимает меня к его телу. Я чуть приоткрываю веки, наблюдая за выражением лица Инсара. На краткое мгновение на нём промелькнула светлая, знакомая мне улыбка. Но тут же исчезла, спрятавшись за непроницаемой завесой. И была ли она вообще? Или то показалось сквозь завесу дрожащих ресниц?
– А внешне ты всё та же, Артемия. Даже лучше. Расцвела, как миндаль по весне. Нежная, будто лоза винограда.
Губы Инсара находятся так близко от кожи шеи, заставляя стужу изнутри отступать прочь. Она тает, словно тонкий зимний лёд на окнах от жаркого дыхания. Тело выгибается дугой и мелко дрожит, от ощущения его тела кожа к коже, от сильных пальцев, разминающих грудь так, что она ноет и вытягивается острыми вершинами, молящими о ласке. Пальцы нащупывают вытянувшиеся соски и обхватывают их, играя с ними попеременно. От быстрых, грубоватых движений распространяется желание, тягучее и вязкое, словно мёд, льющийся тонкой струйкой на кожу. Я прерывисто дышу и не могу сдержать стона, приникая к Инсару ещё ближе.
– Без тебя дни длились долго и горестно, – слова соскальзывают с моих губ и взмывают вверх. Глупые неоперившиеся птенцы, стремящиеся к солнцу, которых сбивает на землю одним ударом с его стороны:
– И льнёшь всё так же, как юркая и красивая змея.
Он отстраняет меня от себя, разом выставляя между нами стену.
– Госпожа и раб, с которым можно было играть, как угодно капризной красавице. Только теперь мы поменялись местами.
Одним движением острого лезвия Инсар освобождает меня от платья и вспарывает кожаный ошейник, откидывая его далеко прочь.
– Что ты умеешь делать, рабыня?
Я выпрямляюсь, хотя от его взгляда хочется стать незаметной пылинкой, танцующей в бликах солнечных лучей.
– Ты и сам прекрасно знаешь, кто я и чему обучена.
– Я спрошу тебя ещё раз. Что ты умеешь делать, рабыня? Каким полезным ремеслом ты владеешь, чтобы я сохранил тебе жизнь? У нас не принято содержать и кормить бесполезных людей. А у тебя ещё и мальчишка.
Я усмехаюсь.
– Ты и сам осведомлён обо всём, Инсар. И нет нужды перечислять сейчас всё то, чему я обучилась за долгие годы. Ты знаешь, кто я и что из себя представляю.
– Не знаю. Казалось, что знал когда-то. Но то была лишь золотая маска. Я не знаю, что ты из себя представляешь. И сейчас лишь хочу знать, чем ты можешь быть полезна мне и моим людям. Но ты упорно отказываешься отвечать. Значит, ты – никто, безымянная рабыня, одна из тех, что годится лишь для выполнения грязной и тяжёлой работы, не требующей особых навыков. Та, что можно пустить в расход, не считаясь ни с чем.
Инсар отдёрнул полог и крикнул:
– Дай сюда тряпьё, живо!
К моим ногам полетели штаны и рубаха, заскорузлые от грязи и с чужого плеча.
– Одевайся и проваливай с моих глаз. Займёшь место в хвосте колонны со своим узкоглазым дружком. Завтра снимаемся с первыми лучами солнца. Захочешь жить – будешь выдерживать нужный темп. Нет – сдохнешь, и твой труп обглодают шакалы. Живее!
– Ты помнишь свою клятву, Инсар? Ту, что произнёс, кланяясь мне при моём отце? Ценою жизни, Инсар.
– Ценою жизни? Да-а-а… Помню. Как не помнить. Но я избавлен от её груза, так как расплатился за нею своей жизнью. Ты убила меня, Артемия.
– А как же те слова, что ты любил повторять мне? Шрам на моём сердце…
Инсар в два счёта преодолевает разделяющее нас расстояние и хлопает наотмашь пальцами по щеке. Кажется, что несильно. Но от них начинает гореть щека и лопается губа, сочась красным.
– Не смей при мне произносить эти слова, рабыня. Или я вырежу их на твоём теле столько раз, сколько мгновений я висел на кресте, преданный тобой.
Глава 28. Артемия
Слова Инсара бьют намного больнее – и точно в цель. Мне нечем оправдываться перед ним, потому он выталкивает меня из палатки сильной рукой. И я едва ли не кубарем вылетаю из неё под пристальными взглядами некоторых из его людей. Устало переставляю ноги и занимаю место в конце колонны, рядом с Касымом, грызущим тёмно-серый кусок хлеба, больше похожий на камень. У ног его стоит плошка с водой.
– Я не пил из неё прежде госпожи, – немного ехидно заявляет мальчуган и протягивает такой же кусок хлеба, как у него, – один из тех, что в масках… Велел ухаживать за лошадью.
– Вот и займёшься этим. В твоём улусе тебя научили хотя бы чему-то?
Мальчишка оглядывает меня с ног до головы:
– У эмира ты бы ходила в красивом платье и увешанная драгоценностями с головы до ног.
– Это не продлилось бы долго. Итог был бы известен задолго до начала.
– Всё же лучше, чем это, – он указывает пальцем на грязное рубище, надетое на мне.
– Ты слишком много болтаешь. Не забывайся. Я уже жалею, что попросила «бессмертного» вернуться за тобой.
– Не думал, что их можно попросить о чём-то, – добавляет Касым, поглядывая на меня уже с уважением. Мне становится смешно на какую-то долю мгновения, но смех этот горький, как отрава.
Ночь проходит так быстро, словно её и не было. «Бессмертные» снимаются с лагеря задолго до рассвета, в полутьме, всё ещё лежащей на всех предметах. Мы с Касымом занимаем место в самом конце. Позади нас только два воина в масках. Воины уже не гонят коней, как сумасшедшие, а позволяют животным степенно вышагивать по равнине. Но даже этот мерный темп кажется невозможно быстрым.
