Мда. Весёленькие дела творятся в этом городке, тихом, на первый взгляд. Но как и у каждого тихого городишки, у этого – свои тайны, тёмные и мрачные, как поздний вечер ноября.
– Четверо… – говорю я, – Магда, Якоб Петерсен… Осталось ещё двое?
– Нет, остался всего один, – отрицательно мотает головой священник, – первым был старый Эдмунд. Он был нищим и жил в руинах. Его никто не хватился, потому что его дети давным-давно уехали из Вольфаха, и он скитался по помойным свалкам и заброшенным жилищам… А когда нашли его труп, от него мало что осталось. Всё растащили бродячие псы и кошки. Потому никто и не говорит о нём.
– Эдмунд, Магда, Якоб Петерсен, – повторяю я, барабаня пальцами по прикладу ружья.
– И что дальше?.. – спрашивает Аманда, перебирая пальчиками материю платья.
– Ничего, – слабо улыбается преподобный, – иногда мне кажется, что господь отвернул лицо от детей своих, если для того, чтобы выжить, они вынуждены жрать друг друга.
– Но вы же… – пытается подобрать слова Аманда.
– Я всего лишь человек, – устало вздохнул святоша и потряс в воздухе фляжкой, – я всего лишь человек, Аманда. И иногда готов отдать душу дьяволу за то, чтобы спиртное в этой фляжке никогда не заканчивалось.
– И вы ничего не будете делать?! – возмутилась Аманда, подскочив и сжав кулачки.
– А что я могу?
– Вы же знаете, кто участвовал в этом. Значит, знаете, кого он убьёт следующим!
– Знаю. И потому не вмешаюсь. Поступлю, как твоя бабушка. И всё вернётся на круги своя.
– Вы не можете.
– Именно потому, что я не в силах ничего исправить, я могу просто остаться в стороне.
Преподобный зашаркал ногами в угол кухни и начал греметь бутылками на одной из дальних полок. Отерев паутину с бутылки, он принялся выковыривать пробку из горлышка.
– Рик! – нахмурила свой чудесный лобик Аманда и указала глазами в направлении священника. Я усмехнулся про себя её молчаливой игре глазами и… не сдвинулся с места, сделав вид, что не понимаю, о чём она меня просит.
Аманда выжидающе постучала по поверхности стола и еще раз многозначительно взглянула на меня.
– Что ж, преподобный, – лениво протянул я, – желаю вам успешного опустошения спиртных запасов.
Священник кивнул, не глядя, и издал смешок, когда пробка, наконец, поддалась его усилиям. Я встал и прошёл на выход, Аманда возмущённо зацокала каблучками следом за мной и хлопнула дверью.
– Рик, – требовательно схватилась она за мою рубашку, притягивая меня к себе, – ты просто обязан узнать, что ещё скрывает этот святоша!
Лицо Аманды было полно решимости. Малышка не хотела останавливаться ни перед чем. Меня восхищало в ней это упорство и настойчивость. Больше, чем когда-либо хотелось сделать то, о чём она меня просит, и – одновременно – уберечь её от всей липкой и тёмной грязи с металлическим привкусом крови, в которой утопал Вольфах.
– И что я, по-твоему, должен сделать? – я поневоле усмехнулся и провёл большим пальцем по щеке, балдея от её отзывчивости, когда малышка потёрлась щекой о мою ладонь, глядя при этом так маняще, что, блядь… мгновенно спёрло в груди и стало тесно в штанах.
– Поколотить его, связать и…
– Фу, Ами… Связывать я предпочитаю только тебя.
– Рикардо, не притворяйся болваном. Ты должен выбить из него эти сведения, заставить его говорить..! Ты же не любишь священников, вот и отыграйся на нём!..
– Малышка, тебе нужно подрабатывать парламентёром в аду. К тебе будет выстраиваться очередь грешников, желающих продать свои душонки!..
– Прекрати паясничать, Рикардо!
Я прислонился к стене дома и засунул руки в карманы брюк поглубже, чтобы не давать им волю сейчас. Потому что точно не удержусь и сорвусь.
– Я не паясничаю, Аманда. Оставь старика в покое.
– Старик? Да какой он старик? Он всего лет на пятнадцать старше тебя.
– Он в душе старик. Думаешь, легко выслушивать предсмертные исповеди и нести груз чужих грехов, а?
– Но из-за его упорного молчания могут погибнуть люди. И, возможно, злодей останется безнаказанным!.. Остался…
– Судя по словам священника, сдохнуть должен всего лишь ещё один человечишка. А потом всё прекратится.
– Только не говори, что ты будешь стоять в стороне, сложив руки в брюки!
– Малышка, я уже это делаю. И собираюсь последовать примеру преподобного. Нажрусь как следует, чтобы забыть услышанное.
Аманда топает своей маленькой ножкой от нетерпения.
– Значит, нет?
– Да, крошка. Однозначное и громогласно нет. Хочешь, присоединяйся ко мне? Мы знатно повеселимся и вкусно потрахаемся.
Лицо Аманды вспыхивает и она, взметнув свои юбки, срывается прочь, бросив мне напоследок:
– Трахни свой кулак, Охотник!
Я стою у бревенчатой стены несколько минут, наблюдая, как удаляется вверх по улице крохотная фигурка Аманды. И через несколько минут вваливаюсь в дом священника. Он сидит за столом, на котором нет ничего, кроме шеренги пузатых, пыльных бутылей. Святоша умудрился выхлестать бутыль за несколько минут и упиться едва ли не вдрызг с одной бутылки. И хватает единственного взгляда на его понурое, постаревшее лет на десять лицо, чтобы понять – ему требуется помощь в уничтожении остальных бутылок. Я разворачиваю стул спинкой к себе и сажусь на него. Священник без лишних слов опрокидывает бутылку и толчком руки заставляет катиться её ко мне, а сам начинает возиться со следующей. Я не страдаю от излишка щепетильности, просто сбиваю горлышко о край стола и хлещу пойло прямо так, из разбитого стеклянного горла, чуть порезавшего мне губу острым краем.
В комнате тихо. Единственная свеча уже догорает. Фитилёк плавает в лужице расплавленного воска и огонёк, ещё пляшущий на его конце, вот-вот погаснет. За окном уже ночь. И всё это время мы со священником молча нажирались спиртным, пока на столе не оказалась последняя запечатанная бутыль. Мы оба смотрим на неё, гадая, кому из нас нужнее последний глоток. Я протягиваю руку, но вместо того, чтобы схватить бутыль, хлопаю святошу по плечу.
Я встаю из-за стола и понимаю, что пойло на самом деле было гораздо крепче, чем показалось на первый взгляд – комната едва заметно плывёт перед глазами. Уже у самого выхода я оборачиваюсь:
– Не забудь намылить верёвку. Так она лучше скользит.
– И ты тоже…
Священник отрывает голову от поверхности стола и, глядя мне прямо в глаза, хохочет, показывая на меня пальцем.
– И ты тоже, Охотник! – говорит он нарочно издевательским тоном. Смеётся после этого так заливисто, что едва не захлёбывается смехом, – и ты тоже!
Я понимаю, что не только пойло было крепче, чем показалось на первый взгляд, но и сам священник – тоже. В его смехе и взгляде плещется только желание упиться вдрызг и сожаление от того, что никак не выходит. Я закрываю за собой дверь и шагаю в темноту, понимая его состояние, как никто другой. Сегодня забыться хочется особенно сильно.
