– Кто написал это?
– Я сам. Я отправился по следам Зверя, желая вернуть сестру. Но тут Боги решили напомнить мне о клятве. Они шептались в моей голове о том, что мне следует остановить продвижение его воинства, встав на защиту одного из селений, подвергавшемуся их нападению. Но я упорно шёл вперёд. С каждым днём воспоминания о сестре становились всё бледнее и бледнее, а шёпот в голове – всё громче. Кто-то убеждал меня, что я иду неверным путём, и моё предназначение – в другом. Но я отринул зов этого шёпота. Каждый день я писал на себе остриём, чтобы не забыть того, куда и зачем я иду. Раны затягивались наутро, становясь лишь бледными шрамами, и я вновь правил их. Я продвигался всё дальше, не слушая голоса, который напоминал мне о клятве оплатить добром тогда, когда это потребуется. Трижды отвечал я отказом на просьбы, а потом голоса прекратили шептаться, сказав лишь напоследок, что я глух к мольбам, словно камень, и меня постигнет та же участь. Меня не интересовали чужие просьбы и стенания, крики о помощи. Я шёл туда, куда велели знаки, начертанные на груди, несмотря на то, что не чувствовал ничего. Ни сожаления, ни горести по утраченному, ни памяти. Я забрался так далеко, как не забирался ещё никто. Я добрался до чёрных стен границ его владений, но увидел за ними – ничто, пустоту, в которой не было ни одного ориентира. Бился об эту преграду и ничего не мог поделать. Потому что когда достигаешь порога – нужно знать, зачем ты идёшь. Знать не умом, а сердцем, которое к тому времени у меня обратилось в камень. Я повернул свои стопы обратно. Я обязан был сдержать клятву и помогать нуждающимся во мне, но наплевал на обязательства не единожды и принялся скитаться, игнорируя мольбы о помощи. Тогда боги расправились так, как было обещано. И с каждым днём каменела часть меня до тех пор, пока не остался живым лишь разум, пребывающий словно во сне. Первое время ко мне, заключённому в каменный панцирь ещё стекались люди, прося о помощи. Но я не внимал их мольбам, и с каждым отказом камень всё больше и больше поглощал меня, превращая в часть утёса. Последим, услышанным мной явно, были только слова о том, что быть мне прикованным к скале до тех пор, пока не найдётся тот, кто согласится взвалить на себя мою ношу. А потом на протяжении долгих лет всё происходящее вокруг воспринималось мною как сквозь густую пелену тумана… Неясные образы и очертания, едва слышные слова и мольбы, напоминающие жужжание назойливых насекомых…
Он замолкает на мгновение.
– Твой голос звучал иначе. Громко и ясно. В нём было столько силы и вместе с тем тоски, что стало невмоготу молчать.
У каждого своя история и свой груз за плечами. Я не могу винить Ро’ана в том, что он пытался спасти родного человека, как и не могу оправдать того, что он наплевал на клятвенные обещания, данные высшим силам. Чёрное и белое переплетаются между собой, накладывая сложный узор на наши жизни. И не всегда с одного взгляда удаётся распознать, чего больше.
Я тянусь к его губам, едва касаюсь их своими, мягко провожу ими по подбородку и опускаюсь ниже, целуя шею, отпечатывая свои поцелуи на его груди.
– Остановись, – хрипло просит Ро’ан и кладёт руки мне на плечи, удерживая, но некрепко, словно борется сам с собой.
– Не могу, – шепчу я и вновь приникаю к его груди, обвожу тонкими пальцами начертанные символы, значения которых непонятны ни одному живому существу, кроме него.
Я касаюсь губами смуглой кожи, мягко захватывая её губами, и скольжу языком, ощущаю едва заметный трепет, который сотрясает этого сильного мужчину от моих касаний. Я на самом деле не могу остановиться, потому что иногда мне кажется, что чем ближе цель нашего путешествия, тем меньше остаётся меня самой. Словно Зверь даже на расстоянии незаметно обгладывает меня по кусочку, крадя память и воспоминания. Я истончаюсь, словно кусочек масла под горячими лучами солнца. Порой я насильно заставляю себя повторять раз за разом, кто я и куда иду. А потом словно просыпаясь ото сна, обнаруживаю, что губы на бесконечном повторе шепчут слова, смысл которых ускользает от меня.
И единственное, что удерживает меня от гибельного сумасшествия и тьмы, опасно крадущейся за моей спиной, это сильные руки Ро’ана и его непоколебимая уверенность в себе и своих силах. Он словно стена, ограждающая меня от всего и сдерживающая напор жадных и хищных тварей. И сейчас я могу свободно дышать полной грудью и верить, только когда нахожусь вот так непозволительно близко.
Мой рот скользит всё ниже и ниже, по напряжённым мышцам живота. Пальцы Ро’ана всё так же лежат на моих плечах тёплой приятной тяжестью. Я обвожу языком потемневшую дорожку кожи, уводящую вниз, и неспешно развязываю тесьму на штанах. Пальцы проворно справляются со своей задачей и стягивают штаны вниз, освобождая напряжённую плоть. Ро’ан шумно вздыхает и на мгновение сжимает плечи каменной хваткой, когда мои губы касаются конца естества, затем хватка пальцев разжимается. И он запускает свою руку в мои волосы, зарываясь пальцами между прядями.
Мои губы обхватывают естество, а язык, скользя по кругу, увлажняет плоть, облегчая путь жадным до ласки губам, вбирающим его глубже и глубже. Движения языка ускоряются, губы, плотно обхватив плоть, скользят по ней вверх и вниз лаская. Ро’ан протяжно стонет, когда ласка становится нестерпимой и жаркой, движется бёдрами навстречу моему рту и удерживает голову между крупных ладоней. Меня затопляет горячее желание, волной расходящееся по телу. А Ро’ан, дёрнувшись ещё раз особенно глубоко, поднимает меня за плечи и тянет к себе, усаживая на колени. Он обхватывает лицо ладонями и гладит кожу пальцами:
– Куда нас заведёт твоя красота, такая нестерпимая и обжигающая? Иногда мне кажется, что в ней кроется моя погибель, а иногда чудится шанс на спасение.
Он не даёт мне ответить и притягивает лицо для поцелуя. Его губы жадно сминают мои, заставляя их приоткрыться со вздохом, впуская его язык внутрь своего рта. Я цепляюсь пальцами за бугрящиеся мышцы на плечах, как утопающий, что хватается за соломинку. Поцелуй становится всё неистовее и глубже, он гасит зарождающиеся стоны резкими толчками языка. А до слуха доносится треск разрываемой ткани – пальцы Ро’ана подцепили рубаху и разрывают её от самого низа и до горловины, обнажая грудь. Ро’ан отрывается от моего рта и, отстранив меня на расстояние вытянутой руки, откровенно любуется мной, ласкает горящим взглядом.
Его руки обхватывают талию и поднимаются выше, он обхватывает ладонями обе груди и сжимает их пальцами, заставляя охнуть от внезапных ощущений. Из его губ вместе со стоном вырывается моё имя. Ро’ан прижимается губами к шее, накрывает ими шрамы и целует. Я дёргаюсь в сторону, стесняясь изуродованной кожи. Меня мгновенно пронизывает воспоминание о том, кто и при каких обстоятельствах оставил на теле эти отметины, и затопляет волна стыда.
Я отодвигаюсь, но Ро’ан лишает меня такой возможности, жарко шепчет на ухо страстные слова, успокаивая и вновь погружая в сладкие пучины желания. Его губы и язык повторяют очертания шрамов раз за разом, словно стирая их границы. Мужские пальцы жадно мнут грудь и обхватывают острые вершины сосков. От каждого его прикосновения тело сотрясается дрожью, а между бёдер становится нестерпимо горячо и влажно. Одна рука Ро’ана подхватывает меня под ягодицы и приподнимает, а потом лёгкий нажим заставляет опуститься, мягко погружая его плоть в себя. Опуститься до упора, сжимаясь вокруг, приподняться вверх, тая от небывалой нежности, туго скрученной с жаждой обладания, и вновь принять его в себя…
