– Да, моя королева, – солгал он, глядя ей в глаза. – Я счастлив. А вы?
Длинные черные ресницы дрогнули, она улыбнулась и ничего не сказала, только чуть качнула головой, и на гладком шелке волос, уложенных в замысловатую прическу, заплясали блики.
«Глупец! – обругал себя Грегор. – Какого ответа ты ждал? Что она несчастна с мужем и все десять лет вспоминала тебя? Или что забыла, как только ты исчез в южных лесах, и думала о тебе лишь, когда при дворе обсуждали военные новости? Какое право ты имеешь рассуждать о ее счастье? Ты, не способный приказать собственному сердцу…»
Он отвел глаза, изо всех сил сохраняя спокойное и любезное выражение лица. Благодарение Семи Благим и придворному этикету, что это всего лишь ловансьон, самый приличный танец из всех, допускаемых при дорвенантском дворе. Ладонь дамы в ладони кавалера, на смене позиций ее пальцы касаются середины его ладони – и снова руки смыкаются, допуская лишь этот краткий миг близости. Ни страстности паэраны, ни бешеного веселья па-майордель, ничего непристойного… совсем как у них в жизни.
Шаг, и еще, и еще… Она следовала за ним, такая покорная, пусть и только в танце, сияя обжигающим взглядом из-под длинных ресниц, ожидающая чего-то… Грегор же старательно смотрел мимо, мимо, мимо… Вот следующая пара: высоченный и тонкий, затянутый в серое с серебром, лорд-канцлер Ангус Аранвен с женой. Женился на кузине из младшей ветви Аранвенов, и его жена похожа на него, словно родная сестра. Оба возвышаются над окружающими почти на голову, светловолосые, сероглазые и длиннолицые, с тонкой светлой кожей и резкими тонкими чертами лица. Смотрят только друг на друга, не зря их считают образцом супружеской любви.
Дальше – кто-то из Логрейнов и его дама – леди Корсон… Потом – еще кто-то знакомый, и еще, еще… И глупо ускользать от требовательного взгляда в упор, глупо и трусливо!
Он снова посмотрел на Беатрис, молча прося пощады, но его возлюбленная королева следовала за ним и телом, и взглядом, как и положено искусной даме в танце. Или умелому противнику в поединке.
– А вы совсем не изменились, мой Грегор, – сказала она так просто, словно и в самом деле не было этих десяти лет.
Словно лишь вчера они ели замороженные взбитые сливки на дворцовом балконе. Король, его невеста и друг короля – набор для пошлой чувствительной баллады или пьески из тех, которые Грегор с детства ненавидел.
– Это кажется, моя королева, – сказал он, пытаясь улыбнуться, но улыбка стекала с губ, как правильно исполненная «тленная суть» – с пальцев. – Я изменился, поверьте.
– Во всем?
Идеально изогнутая бровь приподнимается еще чуть-чуть, улыбка лукаво прячется в уголках губ…
– Не мне судить, – уронил Грегор в ответ.
Шаг, еще щаг, поворот и смена позиции. Снова они идут рядом, ее рука – в его, и аромат ее духов обволакивает их обоих, пряно-тревожный, сладко-опасный. Будь прокляты баллады, они никогда не заканчиваются хорошо! А если бы… если только предположить…
«Она никогда не оставит мужа, – холодно и ясно подумал Грегор. – Стать ее любовником? Прятаться, превратив святое чувство в непристойную интригу, бояться разоблачения и презирать самих себя за это? Я не утоплю в такой грязи ни свою честь, ни свою любовь к ней. Я друг Малкольма, я подданный своего короля. И двойного предательства не совершу. Как не пожелаю Малкольму скорой смерти даже в мыслях. Но даже случись что-то, и останься она вдовой… Королевы не выходят замуж за подданных, они могут лишь снизойти до них. А Бастельеро не принимают ни снисхождения, ни подачек. Я могу любить ее… и люблю, видят Семеро! Но это безнадежно, как поиски эликсира бессмертия. Так что же ты ищешь в ее глазах, Грегор?»
– Десять лет, – выдохнула она едва слышно, поворачиваясь к нему лицом, когда отзвуки литавров снова возвестили смену позиции. Взглянула отчаянно и тревожно, и маска бесстрастности исчезла с ее лица. – Мне рассказывали, что лорд Бастельеро не смотрит на женщин. Что возлюбленная лорда – его шпага, обращенная против врагов королевства. Десять лет верности, Грегор… Неужели найдется женщина, не способная это оценить?
– Я верен своему королю, ваше величество, – сказал он непослушными, как на морозе, губами. – И его королеве. И благодарен, что вы это цените.
Наверное, это лучи главной люстры озарили ее лицо так, что оно вспыхнуло, будто налившись золотом изнутри, а глаза сверкнули алыми отблесками рубинов. Не может ведь это быть гнев – за что? Она сама сказала ему при последней их встрече, что между ними всегда будет стоять долг. Ее долг принцессы, что должна выйти замуж в интересах двух народов. Его долг верноподданного и друга. Так что же теперь она режет ему сердце ржавым ножом невозможной надежды? Нет между ними ничего, и быть не может! И когда же кончится этот всеми богами проклятый ловансьон?!
– О, верность – это то, чем вы славитесь, милорд, – изогнулись алые губы в учтивой улыбке. – Теперь я это ясно вижу. Вы истинный образец благородного рыцаря и лорда. Ловансьон заканчивается, будьте любезны проводить меня.
В самом деле, последние такты, затихая, звучали под сводами зала, и Грегору показалось, что навощенный паркет качается, уходя у него из-под ног. Он снова все испортил – как всегда. Величайший из его талантов, куда там магическому или полководческому! Тонкие пальцы Беатрис лежали в его ладони, но теперь казались холодными и жесткими, будто он держал не руку прекрасной женщины, а эфес шпаги. Той самой, про которую шутили, что это единственная любовница лорда Бастельеро. Интересно, какая дрянь все эти годы осведомляла двор о подробностях его личной жизни?! Впрочем, неважно.
Важно только то, что они с Беатрис уже подошли к Малкольму, и следовало отдать положенный поклон супругу женщины, с которой Грегор танцевал. И вложить ее ладонь в руку ее мужа, а потом отступить, показывая, что все это лишь законы бала, позволяющего любые надежды – однако не дольше одного танца. Ловансьон как мера длины целой жизни…
– Благодарю, ваше величество, – поклонился он и повернулся к Беатрис, уже вставшей по левую руку от мужа. – Моя королева, я сохраню память об этом танце.
– Мой супруг высоко ценит вас, милорд, и я присоединяюсь к нему в этом чувстве.
Голос у нее был теплым и бархатным как обычно, ни на миг не дрогнул, только рубины на шее блеснули вдруг зло и холодно, особенно – тот, центральный. Грегор еще раз кивнул Малкольму, отводя взгляд от знаменитого гарнитура, который сотню с лишним лет хранился в особой сокровищнице Бастельеро, пока влюбленный юный дуралей не преподнес его чужой невесте с напыщенным напутствием, что дарит ей смерть любого, кто посмеет обидеть прекраснейшую и вернейшую из женщин. Мол, если уж его не будет рядом, чтобы хранить ее честь, пусть это сделает его любовь – и рубиновый цветок с заключенным в него проклятием… Дурак. Зачем королеве самой спускать с поводка чью-то смерть, если всегда найдутся те, кто сделает это ради нее?
Он спустился с тронного возвышения, не чувствуя ног, мечтая исчезнуть с этого Барготом благословленного бала прямо сейчас, и плевать, что Малкольм разозлится! Чуть не столкнулся с каким-то юным дворянчиком, тот вовремя отскочил, пробормотав что-то о восхищении и благодарности, которые все испытывают к его светлости… Грегор проглотил рвущееся с губ проклятие, заковыристое, сложно закрученное, включающее и королевскую семью, и Дорвенант, и двор, причем все это в исключительно похабных сочетаниях. Прямо жаль, что не сделать рабочим!
