Новое правительство, возглавляемое Эдуардом Эррио из группы левых радикалов, которую Клемансо однажды назвал своим домом, начало свою деятельность с программы прогрессивных социальных реформ, включая более широкое распространение 8-часового рабочего дня, создание профсоюзов в государственном секторе и увеличение подоходных налогов
[1353]. Социалисты в палате депутатов поддерживали правительство, хотя и отказывались входить в его состав. В сфере внешней политики Эррио был верен принципам интернационализма, которые деятели, подобные Леону Буржуа, давно считали основой Французского республики. Париж надеялся, что это понравится Лондону и Вашингтону. Агрессивность исчезла с уходом Пуанкаре. Но вместе с ним ушла и стабильность на финансовых рынках. Всего через несколько дней после прихода к власти левых франк возобновил свое движение вниз, что не могло не беспокоить. Все указывало на то, что происходила «естественная» корректировка завышенного курса франка, достигнутого при Пуанкаре. Однако французские левые воспринимали это не иначе, как если бы Эррио с разбегу наткнулся на некую mur d’argent (стену из денег).
Но и это было еще не все. Летом 1924 года правительство Эррио в полной мере осознало истинные цели плана Дауэса. Согласно этому плану, урегулирование вопроса о репарациях было связано с крупным международным займом, решение по которому принималось на Уолл-стрит. Однако этот заем адресовался не Лондону или Парижу, а правительству Германии. Британские и американские банки показали свою готовность предоставить займы Франции даже в сложных обстоятельствах. Кредитование Германии было совершенно новым предложением и, по мнению Джека Моргана, определенно неприятным
[1354]. Но Государственный департамент был непреклонен. Результатом стал раскол коалиции Антанты и Уолл-стрит, сложившейся в 1915 году. Чтобы обеспечить статус Германии как платежеспособного заемщика, Морган настоял на приоритете требований своих держателей облигаций над претензиями французского правительства. Инвесторы должны быть уверены в том, что в случае объявления дефолта по репарационным выплатам, Франция не направит вновь свои войска в Рур. Теперь объектом пристального внимания финансовых рынков становилась не только фискальная политика Франции, но и ее внешняя политика.
Разумеется, Государственный департамент ставил своей целью смягчение внешней политики Франции. А структура плана Дауэса позволяла американскому правительству держаться глубоко в тени. 2 июля 1924 года государственный секретарь Хьюз говорил послу Германии Отто Видфельту, что Вашингтон никогда не выступит в роли гаранта по плану Дауэса и не возьмет на себя ответственность ни за один заем, направляемый в Германию. Подобные обязательства «могут привести к партийным разногласиям в Соединенных Штатах и к деструктивной борьбе между законодательной и исполнительной властью за контроль над внешней политикой. Правительство США… могло бы играть значительно более конструктивную роль, предоставляя консультации в качестве незаинтересованного лица, содействовать согласованию позиций европейских стран и поощрять мобилизацию частного капитала…»
[1355] Летом 1924 года Хьюз находился в Европе, но не в качестве государственного секретаря. Он приезжал в составе делегации Американской ассоциации адвокатов. Это не помешало ему дать вполне недвусмысленный совет послу США в Британии Франку Б. Келлоггу: в случае если французское правительство потребует для себя права наложения военных санкций на Германию, «Вы можете сказать, что не имеете полномочий говорить от имени правительства США, но если исходить из того, что Вы знаете о взглядах американских инвесторов… в этом случае получение кредита в США будет невозможным»
[1356].
В правительстве Эррио считали, что могут рассчитывать на солидарность своих товарищей в Лейбористской партии Британии. Но из-за провильсоновской ориентации Макдональда все оказалось наоборот. На Даунинг-стрит едва сдерживали радость по поводу того, что «французские милитаристы получили свое, когда курс франка рухнул»
[1357]. 23 июля премьер-министр Эррио и министр финансов Этьен Клементель, некогда выступавший за экономическую интеграцию союзников, были вынуждены буквально умолять группу Дж. П. Морган сохранить хотя бы основные элементы Версальского договора. Комиссия по репарациям должна сохранить за собой право объявлять дефолт. Французские войска должны оставаться в Руре еще как минимум два года, чтобы обеспечить выполнение Германией своих обязательств.
Через несколько недель Эррио пришлось уступить по обеим позициям. По предложению Юнга, за комиссией сохранялась номинальная самостоятельность при принятии решения о дефолте Германии. Но при рассмотрении подобных случаев американцы будут иметь право направить своего представителя для участия в работе комиссии. Решение об объявление дефолта будет приниматься единогласно и передаваться в арбитражную комиссию под председательством представителя США. В том маловероятном случае, когда решение о санкциях все-таки будет принято, абсолютный приоритет будет отдан финансовым претензиям кредиторов, действующих в рамках плана Дауэса. В кулуарах использовались более жесткие способы оказания давления. В августе 1924 года Париж, вновь обеспокоенный курсом франка, обратился в Дж. П. Морган с просьбой возобновить заем на сумму 100 млн долларов, согласованный в марте. Морган дал ясно понять, что готов это сделать, но лишь при условии, что Франция проведет определенную фискальную консолидацию и будет следовать «миролюбивой внешней политике». Банкиры вновь добились своего. При американском посредничестве компромисс был достигнут, и Франция согласилась вывести свои войска из Рура в течение года.
Конечно, спасение демократии в Германии во время кризиса 1923 года было весьма значительным достижением трансатлантической дипломатии, потребовавшим жертв со всех сторон. Густава Штреземана часто называли Vernunftrepublikaner, и, наверное, было правдой, что в глубине души он оставался монархистом. Но если вспомнить, что Vernunft означает просто циничный расчет, то такое прозвище будет несправедливым по отношению к нему. Vernunft, выступавший на первый план в борьбе за стабильность в Веймарской республике, на самом деле выражал «государственные интересы». 29 марта 1924 года на всеобщей конференции Германской национальной народной партии (ГННП) в Ганновере Штреземан отметил, что стать самым популярным человеком в стране проще всего, поддержав призыв Гитлера к тому, чтобы Германия «прошла маршем через Рейн под кайзеровскими черно-бело-красными стягами». Но такой популизм говорит лишь о полной безответственности
[1358]. «Призыв к диктатуре» – это худший вариант «политического дилетантизма»
[1359]. Члены правого крыла его партии, наследники национал-либералов времен Бисмарка, возможно, симпатизировали идее маргинализации СДП и объединению усилий с радикальными националистами из ГННП, тем более что в ходе всеобщих выборов в мае 1924 года последняя набрала лишь немногим меньше голосов, чем социал-демократы, и стала второй партией в рейхстаге. Однако в разгар деликатных переговоров по плану Дауэса Штреземан отказался от подобных шагов. Пангерманская риторика ГННП, сдобренная либеральными дозами антисемитизма, не годилась «на экспорт»
[1360]. Только ответственная республиканская политика могла обеспечить минимальный порядок в стране и рабочие отношения с Британией и Соединенными Штатами.
