Все последующие исследования производительности труда иностранцев, трудившихся в Германии, указывают на существенный рост по сравнению с 1942 г.
[1695] Через восемь месяцев после изучения дел у Круппа французские работники в целом выполняли немецкие нормы на 80–90 %. Женщины с востока почти сравнялись с германскими работницами. Все исследования производительности мужчин-«остарбайтеров» тоже демонстрируют рост производительности. Диапазон производительности был широким, составляя 60–80 % в одном исследовании и 80-100 % в другом, но он ни в одном случае не падал ниже 60 % от немецкого уровня. Лишь производительность заключенных концлагерей, а также русских военнопленных, занятых на строительстве, составляла не более 50 % от германского уровня. Таким образом, нет особых причин для сомнений в том, что по мере роста численности иностранной рабочей силы средний уровень ее производительности вырос – как минимум по сравнению с катастрофически низким уровнем 1942 г. Немецкие управляющие научились добиваться того, чтобы система найма иностранной рабочей силы окупалась.
III
С учетом убедительности фактов, подтверждающих теорию «компромисса», вряд ли стоит сомневаться в том, что она раскрывает важнейшие аспекты нацистской политики. Очевидно, что в конечном счете все решала идеология, особенно в случае геноцида евреев. Для того чтобы со столь ужасающей тщательностью уничтожать конкретную группу населения, не могло существовать иных причин. Предположение о расовой борьбе представляло собой непреложную данность в нацистском мировоззрении. С другой стороны, ясно и то, что по мере продолжения войны жизнеспособность военной экономики стала затмевать все прочие приоритеты гитлеровского режима. Результатом стала определенная сегментация управленских мер, в рамках которых С С было позволено претворять в жизнь идеологический императив – истребление еврейского населения. В то же время обращение с иностранной рабочей силой, с заключенными концентрационных лагерей и по крайней мере с незначительными остатками еврейского населения последовательно «экономизировалось» с учетом потребностей военной экономики. Это достаточно сильная объяснительная модель. Однако ее главное слабое место состоит в том, что она учитывает лишь два противоречивших друг другу императива: идеологические принципы, требовавшие массовых убийств, и потребности экономики в рабочей силе. Но при низведении «экономического императива» к вопросу рабочей силы за кадром остается не менее важный вопрос продовольствия. Таким образом, игнорируется тот аспект, который в 1941 г. представлял собой независимый и мощный «экономический» императив для массового уничтожения людей
[1696].
Еще раз напомним: в первые недели 1941 г. Рейхсминистерство продовольствия и военно-экономическое управление вермахта одобрили «План голода», предусматривавший целенаправленное уничтожение через истощение не менее 30 млн жителей Советского Союза. Этот откровенный курс на массовые убийства был объявлен официальной политикой за несколько месяцев до того, как руководство С С приступило к составлению конкретного и четкого плана по ликвидации еврейского населения Европы. Вопрос продовольствия снимает противоречие между экономикой и идеологией, между потребностью в рабочей силе и императивом геноцида. Он давал Третьему рейху строго экономический стимул для уничтожения людей в масштабах, превосходивших даже холокост. Более того, проблема снабжения продовольствием представляла собой самую суть кризиса, постигшего в 1942 г. программу привлечения иностранной рабочей силы. Именно из-за нехватки продовольствия советские военнопленные, заключенные концентрационных лагерей и прочие «остарбайтеры» умирали в таких ужасающих количествах даже после того, как теоретически были предоставлены в распоряжение военной промышлености. Стабилизация ситуации и рост производительности труда в значительной степени объяснялись тем, что этих работников с осени 1942 г. стали лучше кормить
[1697]. Поэтому мы не только ради последовательности изложения должны вернуться к «Плану голода», которому уделялось такое внимание в предыдущих главах. Если поставить его рядом с идеологическим импульсом к массовым убийствам и прагматическими потребностями военной экономики, то многие противоречия, на первый взгляд типичные для нацистской политики – в первую очередь в 1942 г. – превратятся в ужасающе связную картину.
Военный кризис зимы 1941–1942 гг. расстроил планы Герберта Бакке по скорейшему и крупномасштабному изменению продовольственного баланса на восточных территориях. Но в то же время кризис подтвердил его глубочайшие опасения. В 1941 г. Бакке не блефовал. Вместе с перспективой того, что война растянется на неопределенное время, Германия столкнулась и с острейшей проблемой с продовольствием
[1698]. В 1940 и 1941 г. урожай зерна в Германии сильно недотягивал до среднего уровня, а импорта с оккупированных территорий не хватило для возмещения дефицита
[1699]. Из-за нехватки кормов поголовье свиней с начала войны уменьшилось на 25 %, что привело в июне 1941 г. к сокращению норм снабжения мясом
[1700]. Нормы снабжения хлебом удавалось соблюдать лишь посредством серьезного посягательства на резервы зерна. К концу 1941 г. они были почти исчерпаны. Когда Геринг в ноябре 1941 г. издал первый приказ о массовой доставке в Германию рабочей силы с Востока, Бакке выразил энергичный протест
[1701]. У него не было продовольствия даже для 400 тыс. советских военнопленных, уже находившихся в Германии. Геринг небрежно заявил, что восточных работников можно кормить кошатиной и кониной
[1702]. Бакке проконсультировался со статистиками и мрачно ответил, что в стране не хватит кошек для пропитания восточных работников, а конина уже используется для того, чтобы пополнить рацион немецкого населения
[1703]. Если русских нужно будет кормить мясом, то это придется делать за счет немецкого населения. Официальный рацион, установленный для советских военнопленных и «остарбайтеров» в декабре 1941 г., был явно недостаточен для людей, занятых тяжелым физическим трудом. Недельный паек включал 16,5 кг репы, 2,6 кг «хлеба» (на 65 % состоявшего из отрубей, на 25 % из отходов производства свекловичного сахара и на 10 % из соломы или листьев), 3 кг картофеля, 250 г конины или другого некондиционного мяса, 130 г жиров и 150 г Nahrmittel (дрожжей), 70 г сахара и 2 1/3 л снятого молока. Ужасающее качество хлеба наносило серьезный вред пищеварительному тракту и приводило к его хронической дисфункции. Овощи приходилось варить часами, прежде чем они становились съедобными, но при этом они лишались большей части питательных веществ. Хотя этот рацион в относительном плане был богат углеводами, номинально давая организму 2500 калорий в день, в нем содержалось крайне мало жиров и белков, необходимых при тяжелом физическом труде. Его, безусловно, не хватало для того, чтобы восстановить здоровье полумертвых русских пленных. Ситуацию усугубляло то, что заключенные в подавляющем большинстве лагерей никогда не получали чего-либо похожего на этот официальный рацион.
