Бюджетным вариантом, представленным начиная с 1960‐х всюду и везде, был кофе «из ведра». На самом деле наливали его из бачка или титана с электроподогревом – липкая струя сочилась из крана внизу емкости. Но попадала туда жидкость под названием «кофе с молоком» из ведра. Его выносила из недр кухни работница общепита, предварительно бухнув в кипяток несколько банок «сгущенного кофе с молоком». Напиток, если не был слишком жидким, оказывался безумно сладким. Это пойло входило в ассортимент знаменитых советских «пышечных» – кстати, тоже плода механизации эпохи 1950–1960‐х годов. «Пышки» выдавливались автоматом, а затем без всякой механизации жарились в масле. Ну прямо как американские пончики. Хороший удар по печени, а ведь в юности ела с восторгом.
Растворимый кофе в СССР я помню хорошо. Это был всегда дефицитный товар. Красноречиво звучат строки из довлатовской повести «Компромисс» (1981): «Сидит журналист и пишет: „Шел грозовой девятнадцатый…“ Оторвался на минуту и кричит своей постылой жене: „Гарик Лернер обещал мне сделать три банки растворимого кофе…“»
919. Петербургская писательница Елена Кумпан вспоминала, что у ее знакомой, литературоведа Тамары Хмельницкой, «в шкафу, кроме обычных вещей, которым положено там храниться, спрятан бывал для очередного гостя растворимый („безразмерный“ – как мы его называли) кофе»
920. Мне запомнились банки индийского производства с мелкодисперсным порошком якобы кофейного вкуса. Их обычно привозил с собой из Москвы папин школьный друг военный дипломат Владимир Александрович Сажин. Каждое лето, вырываясь в отпуск из США, а позднее из Пакистана, дядя Володя и его милая жена Нина Дмитриевна (для меня тетя Нина) наведывались в Питер. Здесь Сажин вместе с папой окончили среднюю школу и сохранили на всю жизнь трогательную дружбу. Дядя Володя старался всегда привезти нам что-нибудь интересное: транзистор Sony в деревянном корпусе (что считалось особым шиком в конце 1960‐х), первые высококачественные шариковые ручки, которыми я форсила в школе, и растворимый кофе. О последнем он говорил: «Вообще-то дрянь, но вполне иностранная». Папа Володину точку зрения разделял: мы в семье всегда любили свежемолотый. Его сначала покупали в специализированных магазинах и везли благоухающий пакетик через весь Невский к себе на Васильевский остров. Во второй половине 1960‐х приобрели в Эстонии кофемолку и мололи сами. Но интерес к «европеизированным», «западным» продуктам, конечно, был. Неудивительно, что индийский кофе пили помногу. Даже хранили банки из-под него. Недавно во время ремонта на даче мы с мужем обнаружили целый склад кофейной тары.
Демократизация советской системы, научно-техническая революция и расширившиеся контакты с Западом после смерти Сталина – все это отразилось на продуктовой торговле и на вкусовых пристрастиях советских людей. Их ориентиры стали приближаться к западным стандартам рационального питания. Распространение и потребление кофе, фасованных продуктов, газированных напитков – свидетельство появления в бытовом пространстве СССР западных пищевкусовых ориентиров. Однако вечная проблема дефицита не позволила сформироваться валеологическому отношению к пище – основе рационального европейского стиля питания.
Шуба
Вещи эпохи химизации как инструменты деструкции сталинского гламура
После просмотра словарей советизмов и советского быта у меня создалось впечатление, что их составители не зафиксировали специфических коннотаций слова «шуба». О «шубе» ничего не пишут Валерий Мокиенко и Татьяна Никитина, авторы книги о феномене советского лексикона
921. Не заинтересовало понятие «шуба» и Леонида Беловинского
922. Более внимательным к деталям оказался Сергей Борисов. В его словаре представлены не только «шуба» (почему-то только каракулевая и цигейковая), но и «шубка». Последнее понятие расшифровывается как «небольшая шуба»
923. Но внимание историков советского быта не привлекли социальные контексты ношения этой зимней одежды, а нередко и радикальные изменения материалов, из которых она изготавливалась.
Мех и меховые изделия в России издревле являли собой важные вестиментарные коды. Наиболее интересно и основательно об этом написала в своей статье «В нежных объятиях ласкового зверя: пушнина и меховые изделия в средневековой Руси XIV–XVI веков» Ирина Михайлова. Рано умершая петербургская исследовательница средневековой Руси вычленила те функции пушнины, которые, собственно, определяли ее семиотическую значимость для истории российской повседневности
924. Речь, конечно, в первую очередь о практической ценности одежды из меха. Шубы защищают от зимнего холода и в наши дни. Не менее важной была и репрезентативная функция мехов, с помощью которых маркировались и социальный статус, и материальная обеспеченность. В Средневековье выделанные шкурки животных выполняли также роли талисманов и оберегов. Со временем эта последняя функция меха была утрачена. Но для тепла население продолжало использовать меховую одежду и после событий 1917 года. Кожухи из плохо выделанной и покрытой сверху материей овчины можно было увидеть на улицах даже крупных российских городов на крестьянах, приезжавших на толкучки и рынки. Приличные шубы в годы военного коммунизма вынуждены были «и в пир и в мир» носить представители бывших имущих классов, не успевших эмигрировать. Английский журналист Артур Рэнсон, побывавший в 1919 году в Петрограде, писал: «Бросается в глаза <…> общая нехватка новой одежды <…> Я видел одну молодую женщину в хорошо сохранившемся, по всей очевидности дорогом меховом пальто, а под ним у нее виднелись соломенные туфли с полотняными оборками»
925.
Новая экономическая политика изменила ситуацию: мех вновь превратился в вестиментарный код благополучия. В тяжелой шубе «на чернобурой лисе с синеватой искрой» предстает перед псом Шариком булгаковский Филипп Филиппович Преображенский, социально-профессиональный статус которого и при власти Советов позволял носить вещи из дорогого меха. Им соответствовал и весь стиль – черный костюм английского сукна, неяркая золотая цепочка часов и хорошие кожаные туфли
926. Мех маркировал и принадлежность к новой нэпманской буржуазии. Она занялась пошивом шуб. Советская власть пока не наладила фабричное изготовление меховых вещей даже на основе сравнительно крупных дореволюционных скорняжных производств, вроде известной в столице Российской империи фирмы Ф. Л. Мертенса. Нэпманы успешно торговали пушниной внутри страны. Писательница Вера Кетлинская вспоминала об одном из новых меховых магазинов, открывшихся в Петрограде в начале 1920‐х. Туда по объявлению устроились работать две подруги-студентки: «Хозяин магазина предупредил <…> что покупателей бывает немного, но каждого надо принять как можно любезней и постараться что-либо продать, для этого он учил новых продавщиц накидывать на плечи меха, кутаться в палантины, примерять на себе любой самый дешевый воротник так, чтобы он выглядел изысканно. Кроме того, в обязанность продавщиц входило быть милыми хозяйками в задних комнатах магазина, куда приходят поставщики и другие деловые люди, – сервировать чай, заваривать кофе, делать бутерброды, угощать коньяком или винами. Оплата была по тому времени довольно высокая, а работа нетяжелая, за прилавком разрешалось сидеть и даже читать, но при входе покупателя нужно было немедленно встать и встретить его приветливой улыбкой». На самом деле девушки вынуждены были оказывать особо настойчивым покупателям и те услуги, которые теперь называют интимными
927. Женщины же, у которых отцы, мужья и любовники принадлежали к слою коммерсантов или к разряду крупных хозяйственных работников, начали спокойно фланировать в мехах зимой по городским улицам. Но вскоре оказалось, что прогулка в шубе – дело небезопасное: в театрах и ресторанах нэповской России стали активно работать воры, специализировавшиеся на кражах меховых манто. Историю такой банды описал в своих воспоминаниях Иван Бодунов:
