По сути дела, как проявление советской милитари-моды, созданной в ожидании будущей войны, юнгштурмовка просуществовала около трех лет. Однако кроме «военизации повседневности» на нее возлагались функции одежды в стиле унисекс. На исходе нэпа в организованном порядке возрождались нормы аскетизма военно-коммунистической эпохи со свойственным ей пренебрежением к половой дифференциации. Советские идеологические структуры сделали попытку закрепить разрушение традиционной иерархии полов в новых образцах одежды. Унисексуальный характер комсомольской формы ощущали современники. Писательница Марианна Басина вспоминала, как возмущалась ее бабушка «новой модой»: одетая в юнгштурмовку девушка казалась похожей «на мужика в юбке, на отставного солдата пехотного полка»
1000.
Ныне стиль унисекс – «направление в дизайне <…> основанное на уничтожении разницы между мужской и женской одеждой» и характеризующееся использованием «функциональных тканей и материалов, простых конструкций», – явление распространенное
1001. Так модная индустрия, во всяком случае на Западе, реагирует на все более очевидное равноправие полов. Размывание жестких границ гендерных категорий и наполнение их новым смыслом привело к внедрению в женскую одежду элементов мужского костюма и наоборот; к появлению андрогинности в обуви и унисексуальных тканей, не закрепленных за конкретным видом одежды и определенным полом; к устойчивому желанию людей носить комфортные вещи. Считается, что этот новый стиль превратил моду «в пространство социальных и политических трансформаций»
1002. Люди стали отказываться от выраженных внешних признаков гендерной принадлежности, обозначая тем самым свою солидарность с новыми представлениями о гендерном укладе в социуме.
Элементы унисекса в советском культурно-бытовом пространстве появились на десять лет раньше, чем юнгштурмовки, еще в годы Гражданской войны. В определенной степени это было отражением общемировых модных тенденций. В 1910–1920‐х годах в Европе и США доминировал стиль женской одежды, названный французским словом «гарсон» – мальчик. Модными считались брюки гольф, жилеты с мужскими галстуками. Женщины надевали даже смокинги. Приход большевиков к власти в России хронологически почти совпал со всплеском моды а-ля гарсон. Новая женщина Страны Советов легко восприняла общемировую моду на короткие волосы, но добавила к «гарсон-стилю» кожаные куртки. Этот вид одежды в российской действительности начала 1920‐х годов имел выраженный унисексуальный характер. Кожанки – форменная одежда летчиков и шоферов времен Первой мировой войны – превратились в символ революционной моды, лишенной традиционного полового символизма. Определяющую роль здесь играл материал – непромокаемый, немнущийся, предохраняющий от ветра. В рассказах и полулегендах нашей семьи не сохранилось информации о кожанках 1920‐х годов. Однако папа – типичный представитель первого поколения людей, родившихся при советской власти, – очень трепетно относился к курткам из кожи, поносить которые ему в молодости не удалось. В начале 1960‐х через каких-то знакомых отец приобрел списанную летную куртку. Но мама строго-настрого запретила являться в этом потертом символе романтики и мужественности на службу в Управление Ленинградского отделения Академии наук СССР. Папа надевал вожделенную кожанку лишь на рыбалку.
Кожанка на рыбалке. 1960‐е. Личный архив Н. Б. Лебиной
Зато мне удобная одежда летчиков помогла пережить поездку «на картошку» осенью 1966 года. Вызывающе тоненькая студентка первого курса истфака ЛГУ щеголяла в кожанке, туго подпоясанной папиным офицерским ремнем, оставшимся еще со времен войны. Выглядело это очень забавно, но кожа спасала и от дождя и от ветра.
В начале 1920‐х кожанка подчеркивала причастность к социальным переменам, произошедшим в России в 1917 году, служила пропуском в любое советское учреждение, демонстрировала принадлежность к высшим слоям советского общества. Достать кожанку – предмет вожделения многих – было нелегко. И в период Гражданской войны, и в начале нэпа этот вид одежды считался ходовым товаром на толкучках. В первую очередь кожаные куртки стремились приобрести начинающие партийные работники и комсомольские активисты. Тянулись к внешней революционной атрибутике и желающие таким образом приобщиться к «пролетарской культуре» представители средних городских слоев, в первую очередь молодежь. Надеть кожанку для многих означало зафиксировать изменение социальной ориентации. Писательница Вера Панова отмечала, что в самом начале 1920‐х годов ее муж, юноша из ростовской интеллигентной семьи, «ковал» из себя железного большевика: говорил гулким басом, вырабатывал размашистую походку, а главное, любыми путями стремился приобрести кожанку
1003. Та же Панова вспоминала некую Лялю Орлову, дочь известного в Ростове профессора-офтальмолога: «Она была настоящая тонная „барышня“, но, подросши, вступила в комсомол, стала носить кожаную куртку, и буденовку с красной звездой, и кобуру с револьвером у пояса»
1004. Действительно, и женщины воспринимали одежду из кожи как некий мандат на привилегии в новом обществе. Не случайно рассуждению о таком «революционном прикиде» нашлось место в интимном дневнике молодой москвички, дочери мелких служащих. В 1924 году она писала: «Я видела одну девушку, стриженую, в кожаной куртке, от нее веяло молодостью, верой, она готова к борьбе и лишениям. Таким, как она, принадлежит жизнь. А нам ничего»
1005. Кожаная куртка была введена в ранг модной вещи в стиле унисекс по инициативе самих революционных масс, без участия властей. Ее появление явно отражало серьезные перемены в российском быту и гендерном укладе после революции.
Но во второй половине 1920‐х ситуация поменялась. Кожанка перестала считаться модной и престижной вещью, что можно расценивать как признак демилитаризации жизни. Отказ от ношения старых военизированных атрибутов одежды демонстрировал не только усталость от психологического напряжения «военного коммунизма», но и повышение уровня жизни рядовых горожан. Бывший член Государственной думы, ярый монархист Василий Шульгин тайно посетил в 1925 году СССР. Он стремился выглядеть по-советски, чтобы не выделяться из толпы. Но каково же было его удивление, когда прохожие с любопытством поглядывали на странного нарочито «комиссарского вида человека». «Этот вышедший из моды тип, – писал Шульгин, – еще хранивший облинявшие заветы коммунизма, был я. О, ирония судьбы»
1006.
