Быт… Не нужно говорить о нем презрительно, как о низменной стороне человеческой жизни, недостойной литературы. Взаимоотношения людей – тоже быт. Мы находимся в запутанной и сложной структуре быта, на скрещении множества связей, взглядов, дружб, знакомств, неприязней, психологии, идеологий. Каждый человек, живущий в большом городе, испытывает на себе ежедневно, ежечасно неотступные магнитные токи этой структуры, иногда разрывающие его на части
1068.
А еще через пять лет в трифоновской публицистике можно обнаружить еще более интересное определение быта:
Расхожее противопоставление «быта» – «бытию» не проясняет дела, ибо смысл первого понятия, <…> какой-то безразмерный. Допустим, так: «быт» – это жизнь низменная, материальная, а «бытие» – жизнь возвышенная, духовная. Но человек живет одновременно и в той и в другой жизни. Это слитно, это нельзя разъять. Самое низменное, на первый взгляд, является самым возвышенным. И наоборот. Что такое семья? Ячейка общества, как известно из марксизма. Значит, изобразив семью, можно изобразить общество. Изобразив любовь двух людей или смерть человека – можно показать и общество, и государство, и прошлое, и будущее
1069.
Такой подход к содержанию и смыслу бытовой сферы, заключающей в себе жилье, одежду, питание, досуг, телесность и т. д., не только антропологичен, но и во многом оправдывает методику моего исследования. А в данном случае идеи непревзойденного бытописателя советской эпохи важнее многочисленных якобы научных словопрений. Трифонов, несомненно, отдает предпочтение оптике микроанализа явлений быта. Это оправдывает мою попытку ввести в научное повествование о закономерностях советской обыденной жизни материалы, связанные с историей моей семьи.
Для меня очень ценно и трифоновское осознанное стремление описывать и анализировать бытовые детали существования человека в большом городе. В городском пространстве можно обнаружить следы обыденности прошлого, как материального, так и эмоционального характера
1070. Город формирует своеобразный лексический мир эпохи, транслируя как неологизмы (советизмы), так и новые смыслы привычных слов и выражений в иные сферы жизни. Это способствует инициации изменений, уже произошедших в мегаполисе, в населенных пунктах более скромных размеров. Именно поэтому явный «петербургско-петроградско-ленинградский оттенок» моего текста несущественно меняет генеральную модель советского городского быта. К числу общих закономерностей обыденной жизни в 1917–1991 годах можно отнести «жилищный передел» 1918‐го – начала 1920‐х годов, появление новых форм общественного питания – фабрик-кухонь, распространение «бормотухи», криминальные аборты, перманентную нехватку еды, внедрение синтетики в быт и многое другое.
Как уже отмечалось, тематика этюдов обусловлена авторским дискурсом, однако в тексте отражены все основные стороны городской повседневности: жилье и интерьер («ЖАКТ», «Общежитие», «Уплотнение», «Хрущевка», «Электроприборы»), питание («Фабрика-кухня», «Царица полей», «Чипсы»), одежда и обувь («Галоши», «Красная косынка», «Рукоделие», «Шуба», «Юнгштурмовка»), телесность и сексуальность («Акваланг», «Волосатик», «Интим», «ЗАГС», «Смерть»), досуг («Дикари», «Елка», «Макулатура», «Танцы») и социальные отклонения («Бормотуха», «Лотерея», «Наркотики», «Проституция», «Язвы»). Закономерности бытовых практик горожан на разных этапах развития советского общества выявлены как на макро-, так и на микроуровне. В первом случае проведен анализ нормативных и делопроизводственных документов государственных и общественных организаций, периодической печати, фольклора, статистики, художественной литературы. Во втором – использованы архивы и воспоминания представителей одной пятипоколенной городской семьи.
И все же мне кажется, что, несмотря на явную «интересность» изучения деталей быта, это не может быть самоцелью исследования. Бытовизация и антропологизация исторической действительности – прежде всего инструменты, позволяющие уточнять и усложнять существующие модели прошлого вообще
1071. Попытка же превращения советского быта в некое дискретное историко-социальное полотно позволяет сделать определенные умозаключения относительно тенденций развития общества, возникшего в России после 1917 года. Такой подход демонстрирует, например, наличие социальных явлений, существующих вне зависимости от политических катаклизмов. Далеко не все культурные инициативы и, главное, бытовые практики царской России были уничтожены в результате прихода к власти большевиков. В начале ХХ века страна находилась на пороге фазы индустриального развития. Стиль жизни городского населения формировался под воздействием научно-технического прогресса, новых тенденций в коммунальном хозяйстве, урбанистических культурных и нравственных ценностей. Первая мировая война усилила эти тенденции, но одновременно придала им экстраординарный характер. Неудивительно, что некоторые каноны советского быта стали лишь трансформацией обыденности горожан дореволюционного времени. К городской культуре прошлого имеют прямое отношение феномен «русской дачи», о котором написано в этюде «ЖАКТ», традиции игры в карты и посещения ипподромов (см. «Лотерея»), существование семейных библиотек (cм. «Макулатура») и типично женских домашних занятий в часы досуга (cм. «Рукоделие»); такие социальные аномалии, как злоупотребление спиртным (см. «Бормотуха»), наркомания, проституция, самоубийства (см. «Смерть»). Даже некоторые вещи перекочевали в советскую жизнь из предыдущей исторической эпохи (см. «Галоши», «Красная косынка», «Шуба»). Какие-то из них исчезли с течением времени. Иные, напротив, обрели новый знаковый смысл, не утратив при этом своего вещно-прагматического назначения. Все это свидетельствует о наличии преемственности в быту горожан, несмотря на смену парадигм политического развития страны. Но нельзя игнорировать системные изменения обыденности, произошедшие под влиянием нормативных и нормализующих суждений новой власти, а главное, в условиях почти постоянного отсутствия частной собственности.
В 1917–1991 годах из публичного пространства повседневности была вытеснена религия, ранее распространявшая свое так называемое «обычное право» на обряды перехода: рождение, заключение брака, смерть. В стране появились ЗАГСы и дворцы бракосочетания, но исчезли традиционные для российского дореволюционного досуга религиозные праздники (см. «Елка»). Сугубо советскими явлениями стали акции «уплотнения» и феномен коммунальных квартир, а также «жилищные» нормы, не только регламентировавшие распределение жилья, но часто блокировавшие личные инициативы граждан в решении «квартирных вопросов» (см. «Уплотнение», «ЖАКТ», «Хрущевка»). Продуктовый дефицит и «карточки» стали перманентными реалиями быта в СССР (см. «Царица полей», «Фабрика-кухня»). Конечно, нормированное распределение существовало в большинстве государств, и в том числе в царской России, в период военных действий. Но в СССР оно не только продолжало функционировать некоторое время после их завершения, но и неоднократно реанимировалось в мирных условиях. Результатом господства коммунистической цензуры можно считать самиздат (см. «Макулатура»), жесткий контроль за танцевальной культурой (см. «Танцы»), диктат в выборе внешности, в частности причесок (см. «Волосатик»). Бытовизация и антропологизация прошлого как инструменты исследования российского общества в целом позволяют продемонстрировать особенности формирования социальных страт и советских элит, способы их обособления (см. «Общежитие», «Дикари») и внешнего маркирования (см. «Красная косынка», «Шуба»).
