В соседней комнате происходили уже совершенные страсти. Там сидела женщина. Штук сорок, а может, и больше, электрических шнуров было протянуто от ее головы к стенке. Женщина не могла повернуть голову, а только водила глазами.
– А это чего? – со страстным интересом спросила Васька.
– Перманент, – ответила Ия.
Парикмахерша подошла к женщине в шнурах и стала орудовать у ее головы точно так же, как орудовал Низвецкий (электромонтер санитарного поезда. – Н. Л.) у своей доски с штепселями
131.
Имперские тенденции, характерные для позднего сталинизма, в частности введение раздельного обучения девочек и мальчиков в средней школе в 1943 году, а затем в 1949 году – единой школьной формы, полностью копировавшей гимназическую, создали почву для благоприятного отношения власти к длинным женским волосам – но обязательно заплетенным в косы. Это, конечно, в первую очередь касалось юных девушек. Иными словами, мощные тоталитарные тела («Девушка с веслом», «Рабочий и колхозница») следовало венчать не легкомысленными стрижками, а античными косами или пышными волнистыми волосами.
И все же наиболее отчетливо властные дисциплинирующие инициативы по отношению к волосам как неотъемлемой части тела-текста «человека советского» проявились в 1950–1960‐х годах. Регламентирующие практики коснулись и женских, и мужских причесок, а также бород. Косы как явный атрибут сталинского гламура потеряли былую привлекательность. Отчасти это произошло благодаря возврату в 1954 году к совместному обучению в школе. Ритуал школьной сексуальности – дерганье за косички – у многих девочек отбивал желание иметь длинные волосы. В официальном дискурсе, отраженном в советской периодике конца 1950‐х – начала 1960‐х годов, короткая стрижка у женщин расценивалась как знак самостоятельности, мобильности, молодости. Журнал «Юность» советовал «…девушкам, едущим на новостройки или на целину, в места необжитые, косы срезать и носить короткую стрижку: это куда удобней». А журнал «Работница» декларировал: «Сейчас модна короткая стрижка, она всегда молодит женщину»
132. В новых прическах аккумулировались характеристики женской идентичности, освобожденной от обязательного выполнения своей природной функции – деторождения. Обрезание волос вновь, как в 1920‐х годах, обрело символический характер демонстрации если не нового социального статуса, то жизненной позиции. Не вызвала властного отторжения модная на Западе в начале 1950‐х годов прическа «венчик мира». Волосы в этом случае завивали и укладывали в форме венца вокруг головы. И хотя на страницах «Крокодила» периода ранней оттепели с такой прической изображали чаще всего подруг стиляг, аккуратность «венчика мира» спасла его от жесткой критики власти
133. Я хорошо помню, что так какое-то время убирала волосы и моя мама – натуральная золотистая блондинка с зелеными глазами.
Правда, во второй половине 1950‐х годов некоторые виды женских причесок все же подверглись гонениям. Критика велась с позиций борьбы со слепым подражанием западной моде, что напоминало время искоренения «космополитизма» в советской культуре в 1940‐х годах. В 1957 году на советских экранах демонстрировался фильм режиссера Андре Мишеля «Колдунья» – французское кинематографическое прочтение повести Александра Куприна «Олеся». Героиня кинокартины носила длинные прямые волосы, распущенные по плечам. Эту моду мгновенно подхватили советские девушки, подражая Марине Влади – исполнительнице главной роли в кинокартине. Любопытно, что в 1949 году чешские кинематографисты показали киноленту режиссера Владимира Чеха «Дикая Бара» о девушке-дикарке с пышными, неприбранными волосами. Фильм был в советском прокате – и, естественно, раньше «Колдуньи». Какое-то время на рубеже 1940–1950‐х в СССР бытовало выражение: «Что ты такая растрепанная, как дикая Бара!», но в условиях сталинского гламура прическа «дикой Бары» не стала популярной. Подражать же «Колдунье» захотели многие. Ее форма с неким непривычным намеком на интимность привлекала молодежь и раздражала старшее поколение. Это раздражение я ощутила на себе, когда в 1963 году, в пятнадцатилетнем возрасте, пришла в школу с распущенными волосами. Они были не то чтобы хорошими, но чистыми и блестящими. Однако от преподавательницы английского языка, дамы предпенсионного возраста, я получила замечание по поводу вульгарного вида и совет «заколоться», то есть подобрать волосы. Андрей Битов, вспоминая 1957 год, писал: «Меня поджидала моя „колдунья“ (тогда вошла в моду Марина Влади, и <…> „моя“ шла по улице с распущенной рыжей гривой <…>), нам вслед свистели и плевались»
134. Отторжение распущенных волос ощущалось и на уровне властных суждений. Даже в середине 1960‐х журнал «Работница» писал: «Неэстетично выглядят и обесцвеченные перекисью длинные распущенные волосы: они всегда кажутся нерасчесанными, пристегиваются пуговицами»
135. Относительно «конского хвоста» (так называлась, по свидетельству лингвистов, модная в годы оттепели женская прическа «с перехваченными сзади незаплетенными длинными волосами»)
136 вербально закрепленного властного осуждения обнаружить не удалось. Однако журнал «Крокодил» во второй половине 1950‐х годов довольно часто публиковал карикатуры на «никчемных модниц и лентяек», где они изображались с «конскими хвостами»
137.
После демонстрации в СССР в 1960 году французского фильма «Бабетта идет на войну» режиссера Кристиана-Жака в моду вошли высокие конусообразные копны, сделанные из полудлинных и длинных волос. Так была причесана главная героиня фильма в исполнении Брижит Бардо – секс-символа 1960‐х годов. Актриса Людмила Гурченко вспоминала: «Шестидесятые… На экранах с большим успехом прошел фильм „Бабетта идет на войну“. И все женщины стали ходить с прическами „а-ля Бабетта“… из‐за больших голов с начесами все казались тонконогими»
138. «Бабетта», по мнению властей, была асоциальна и по форме, и по технологии выполнения. Прическа обычно делалась в парикмахерской и не расчесывалась в течение недели. Для придания прочности «Бабетту» обильно поливали лаком, который парикмахеры в 1960‐е годы изготавливали сами: мебельный лак разводился одеколоном, а затем рассевался из пульверизаторов. Начес – основу «Бабетты» – клеймили все. Он считался вредным с точки зрения гигиены, в чем вряд ли можно сомневаться и сегодня. На страницах журнала «Работница» официально осуждались высокие начесы, «которые так не вяжутся со всей деловой обстановкой»; полагалось, что «девушки со взбитыми волосами теряют очарование юности, выглядят значительно старше своих лет»
139. Не признавался и начес на коротких волосах. Стрижку, дополненную взбитой челкой, называли «Я у мамы дурочка». В кинокомедии 1961 года «Полосатый рейс» (режиссер Владимир Фетин, сценаристы Алексей Каплер и Виктор Конецкий) прическу именно с таким названием носит главная героиня Марианна. Ее роль сыграла знаменитая укротительница тигров Маргарита Назарова. И все же, несмотря на критику, начес в 1960‐х годах был самым популярным приемом создания прически. Василий Аксенов в повести «Апельсины из Марокко» писал: «…(Катя. – Н. Л.) подошла к зеркалу и стала причесываться. Конечно, начесала себе волосы на лоб так, что они почти закрывали правый глаз»
140. В парикмахерских даже в начале эпохи застоя сооружали, взбивая пряди волос, советский вариант «Бабетты» – «Колос», иногда дополненный одиноким спущенным локоном.
