И все же отмена запрета абортов расширила сферу приватности. Репродуктивное поведение зависело от общей культуры, внутрисемейной морали, этики, гигиены, но не политики, как в годы сталинизма. На рубеже 1950–1960‐х на уровне нормативных суждений власти произошло отделение сексуально-эротических практик от деторождения. Но очевидно и другое обстоятельство: в начале XXI века в моменты «закручивания гаек» с неприятной регулярностью всплывает вопрос о запрете на аборты.
Свободомыслие послесталинской коммунистической власти в сфере сексуальности все же оказалось ограниченным. Закон 1934 года о тюремном наказании однополых интимных отношений действовал в России до апреля 1993 года. Подозрения в гомосексуальности также становились предлогом для преследования за инакомыслие. Именно так произошло со Львом Клейном, блестящим историком, с которым мне удалось встретиться в студенческие годы в стенах тогда еще Ленинградского университета.
Долгое время советской медицине не удавалось преодолеть и социально-политический подход к вопросам контрацепции. Это, с одной стороны, препятствовало половому просвещению, с другой – искусственно регламентировало сексуальную жизнь. Еще в ходе дискуссий эпохи нэпа высказывались мысли о том, что средства предохранения от беременности – это элементы буржуазного разложения. Фармацевтическая промышленность СССР в 1920‐х годах не уделяла должного внимания производству контрацептивов, а в 1930‐х они стали острейшим дефицитом. В западной исследовательской литературе иногда даже приводятся факты умышленного изъятия из продажи противозачаточных средств
394. В конце 1930‐х годов на выпуске презервативов стал специализироваться Баковский завод резиновых изделий. Одновременно в советской прессе начали рекламировать «Контрацептин», «Преконсол» и «Вагилен»
395.
Но принципиальное отношение власти к контрацепции не изменилось. В доказательство достаточно привести текст плаката 1939 года «Противозачаточные средства», где указывалось, что «применение противозачаточных средств рекомендуется исключительно как одна из мер борьбы с остатками подпольных абортов <…> а не как мера регулирования деторождения»
396.
Во второй половине 1950‐х о культуре интимной жизни стали писать в популярной литературе. В 1959 году в статье об абортах в «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» отмечалось: «Если беременность противопоказана по состоянию здоровья или нежелательна по тем или иным причинам, то, чтобы не прибегать к абортам, следует предупреждать зачатие. Для выбора противозачаточного средства следует обратиться к врачу»
397. В женских консультациях уже в конце 1950‐х медики пытались ввести карточки по учету эффективности противозачаточных средств. Женщинам, пользующимся контрацептивами, настойчиво рекомендовали находиться под наблюдением специалистов
398.
Даже по разрозненным данным, почерпнутым из специальной медицинской и научно-популярной литературы, можно сделать вывод, что арсенал средств предохранения в 1950–1960‐х годах заметно расширился. Но медики отдавали предпочтение презервативам и диафрагмам, эффективность которых колебалась в диапазоне от 65 до 99%
399. Одновременно фармацевтическая промышленность предлагала довольно эффективные, как тогда считали, средства регулирования рождаемости. Результативность новых контрацептивов (грамицидиновой пасты, метаксилогидрохинона, алкацептина и т. д.), по данным медиков, колебалась от 50 до 80%. В Советском Союзе велись и разработки гормональных препаратов против беременности. В медицинской литературе начала 1960‐х годов упоминается «оновлар», аналог первого западного контрацептива ановлара
400. Однако контуры советского быта по-прежнему определялись коммунистической идеологией. На ее позициях стояла и официальная медицина. В СССР с предубеждением относились к новым методам предохранения, тем более западным. Вероятно, поэтому советские гинекологи в 1960‐х годах утверждали, что гормональные средства хотя и эффективны, но далеко не безвредны
401. Академик Борис Петровский, министр здравоохранения СССР в 1965–1980 годах, был уверен в пагубном влиянии на женский организм гормональных контрацептивов
402. Их применение в сугубо лечебных целях Министерство здравоохранения СССР разрешило в августе 1971‐го. До начала перестроечных процессов в СССР подбор, а нередко и приобретение эффективных противозачаточных средств оставались проблемой. Из своей первой зарубежной поездки за границу – в Болгарию в 1976 году – я привезла себе оправу для очков, маме – очень модный тогда черный кримплен, отцу – натуральную (из хлопка) сорочку, а мужу – несколько пачек индийских презервативов. Их, очень гордясь своей раскованностью, я купила в первом попавшемся павильончике в аэропорту Софии.
Но, несмотря на курьезы снабжения медицинскими товарами в СССР даже в эпоху застоя, официальная риторика в отношении эротики начала меняться уже в конце 1950‐х годов, и это зафиксировало оттепельное искусство. В кино смелее презентовали вопросы интимной жизни, в частности внебрачные связи героев. Особенно ярко это проявилось в знаковом фильме Михаила Ромма «Девять дней одного года» (1961). Картина рассказывала о молодых ученых-физиках, в то время самой прогрессивной части советского общества, и добрачные сексуальные контакты героев выступали как норма частной жизни интеллигенции. Конечно, одновременно с подобными фильмами в советской кинематографии 1960‐х были и произведения, как прежде, проповедовавшие патриархальный миф о девичьей чести как главном достоинстве женщины. Пример – вышедшая почти одновременно с роммовскими «Девятью днями одного года» кинокомедия режиссера Юрия Чулюкина «Девчата» (1961).
На излете демократических реформ 1960‐х годов в советском кинематографе стали появляться фильмы, героини которых испытывали муки выбора сексуальной стратегии. Это «Журналист» (1967) Сергея Герасимова по его же сценарию и «Еще раз про любовь» (1968) Георгия Натансона по пьесе Эдварда Радзинского, написанной в 1964 году. В обоих случаях «неузаконенная» любовь подвергалась публичному осуждению со стороны некой части общественности, будь то комсомольское собрание или семья. Но авторская симпатия была явно на стороне девушек. Любопытно, что границы и формы мужского сексуального поведения оставались вне обсуждения.
О «грехопадении» до вступления в брак спокойно писали и литераторы второй половины 1950–1960‐х годов. Такое поведение казалось естественным Саше Зеленину, главному герою первой повести Василия Аксенова «Коллеги». Допускал внебрачные отношения своих героев и своеобразный антипод Аксенова, сугубо «советский писатель» Всеволод Кочетов, которого большинство культурных людей не без основания считали мракобесным моралистом. В его романе «Братья Ершовы» (1957) без записи в ЗАГСе живут вместе двое искалеченных войной людей – сталевар Дмитрий Ершов и рыбачка Леля Величкина. Вне брака развивались отношения у физика Сергея Крылова, безупречно положительного героя произведения Даниила Гранина «Иду на грозу» (1962).
