И все же, несмотря на явное присутствие самиздата в быту советских людей 1960–1980‐х годов, не он сыграл определяющую роль в нравственном становлении многих советских обывателей, к которым, безусловно, относится и моя семья. Важнее стала доступность книг для юношества, так называемого легкого чтива, выходившего в серии «Библиотека приключений» издательства «Детская литература». Конечно, именно в юности следует узнать и Джека Лондона, и Шарлотту и Эмили Бронте, и Томаса Майна Рида, и многое другое сентиментально-романтическое. Думаю, именно об этом строчка Высоцкого: «Значит, нужные книги ты в детстве читал» (курсив мой. – Н. Л.).
Но уже к началу 1970‐х советская система, буквально погрязшая в хроническом дефиците, не могла обеспечить людей нужным количеством достойного подцензурного чтива. Современники отмечали, что в это время «люди, занимавшиеся <…> подпиской, продажей в книжных магазинах, в ларьках, – сидели на денежных мешках»
531. Книги становились предметом спекуляции не просто по вине государства, но даже по его инициативе. На предприятиях подписку на хорошую литературу осуществляли с «нагрузкой». Чтобы получить, предположим, собрание сочинений Чехова, надо было одновременно подписаться и на издание одного из многочисленных членов Союза советских писателей. В 1974 году, прикрываясь нехваткой бумаги в стране, власти наладили выпуск и продажу так называемых «макулатурных книг». Это выражение в условиях развитого социализма в СССР совместило в себе и прямой и переносный смысл одновременно. Человек сдавал в пункт приема вторичного сырья 20 кг бумажной макулатуры. За это ему давали талончик на приобретение в ряде крупных магазинов книг из особого перечня. Талончики сразу стали предметом спекуляции. А в макулатуру понесли литературу политического жанра, например собрания сочинений Ленина. К этому времени он уже претерпел пять изданий, и в домах очень многих людей накопились бесчисленные тома классика марксизма-ленинизма, на произведения которого членов КПСС подписываться обязывали. Эти неприятные для власти казусы иногда проскальзывали в советских газетах, а от пунктов вторсырья требовали внимательного отношения к содержанию сдаваемой гражданами макулатуры. За 6 лет, с 1974 по 1980 год, было выпущено 24 000 000 экземпляров «макулатурных книг»
532. К их числу относились в первую очередь произведения приключенческого жанра, принадлежавшие перу Луи Буссенара, Александра Дюма, Мориса Дрюона, Жорж Санд, Фенимора Купера, Рафаэля Сабатини, Гилберта Честертона и др. К таким книгам всегда стремится душа юного читателя, но именно они осуждались в эпоху сталинизма и получили клеймо литературной макулатуры.
Наркомания
Ретретизм в пространстве советской жизни
Понятие «наркомания» появилось, скорее всего, в языке российского горожанина в 1920‐х годах, то есть после смены политического строя в 1917 году. Действительно, оно отсутствует в 27‐м томе «Нового энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона. Однако там можно обнаружить слова «наркотин», «наркотические вещества», а главное, термин «морфинизм». Последний расшифровывается как «пристрастие к употреблению морфия», которое «возникает первоначально случайно, при ощущении боли». Важно, что кроме медицинского толкования термина издатели словаря считали необходимым подчеркнуть «особое расположение» некоторых людей к наркотическим веществам. Морфинисты – это обязательно «неврастеники, истеричные, меланхолики»
533. Констатация подобных фактов означает, что в досоветской России существовали люди, склонные к разрешению жизненных ситуаций посредством ретретизма – намеренного ухода от действительности, от социального неравенства, от ощущения собственной неустроенности
534. Самый простой и доступный способ «закрыться» от бытовых и политических неурядиц – это, конечно, алкоголь, позволяющий снять напряжение, обрести, возможно, на короткое время чувство уверенности. Однако спиртное в России всегда имело множественные бытовые и ритуальные функции, а государство проявляло вполне объяснимую заинтересованность в регулировании производства и продажи водки, вина, пива и т. д. Более жестким вариантом ретретизма девиантологи считают наркотики. В отличие от алкоголиков наркоманы демонстрируют и некий протест против принятых бытовых стандартов, в число которых может входить потребление спиртного. Кроме того, внедрение наркотических средств в пространство повседневности связано с развитием медицины и фармацевтики.
Несмотря на отсутствие в русском языке слова «наркомания», население крупных российских городов познакомилось с наркотиками уже в конце XVIII века. Одурманивающий эффект носило внешне безобидное довольно распространенное в России нюханье табака. В XIX веке появились морфинисты, эфироманы, курильщики гашиша. Влияние медицины на быт росло, и с неизбежностью появлялись люди, зависимые от лекарственных средств. Уже в конце XIX века были констатированы случаи привыкания к опию – морфину. Русская классическая литература не прошла мимо этого явления. Толстовская Анна Каренина легко втягивается в постоянное потребление настойки опия после тяжелых родов. Позднее наркотик становится для нее средством выхода из ситуации нервного напряжения. Толстой отслеживает процесс превращения морфина в жизненно необходимый для своей героини препарат: «Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стоило только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко и просто… <…> она <…> вернулась к себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном»
535. В романе Толстого толчком к потреблению опия был недуг, требовавший использования болеутоляющего средства. Герои же рассказа Александра Куприна «Мелюзга» (1907), фельдшер Смирнов и учитель Астреин из заброшенной деревеньки Большая Курша, ищут в одурманивающих веществах развлечение:
Как-то фельдшер предложил Астреину попробовать вдыхание эфира. – Это очень приятно, – говорил он, – только надо преодолеть усилием воли тот момент, когда тебе захочется сбросить повязку. Хочешь, я помогу тебе?
Он уложил учителя на кровать, облепил ему рот и нос, как маской, гигроскопической ватой и стал напитывать ее эфиром. Сладкий, приторный запах сразу наполнил горло и легкие учителя. Ему представилось, что он сию же минуту задохнется, если не скинет со своего лица мокрой ваты, и он уже ухватился за нее руками, но фельдшер только еще крепче зажал ему рот и нос и быстро вылил в маску остатки эфира. <…>
Была одна страшная секунда, когда Астреин почувствовал, что он умирает от удушья, но всего только одна секунда, не более. Тотчас же ему стало удивительно покойно и просторно. Что-то радостно задрожало у него внутри, какая-то светящаяся и поющая точка, и от нее, точно круги от камня, брошенного в воду, побежали во все стороны веселые трепещущие струйки. <…>
