Фельдшер попросил Астреина оказать ему такую же услугу – подержать над лицом ватную маску, и учитель подчинился. Они проделали этот опыт несколько раз, но не успели сделаться эфироманами, потому что весь запас волшебной жидкости вышел, а нового им не присылали
536.
В начале ХХ века наркотики стали показателями принадлежности личности к новым эстетическим субкультурам. Появляющиеся духовно-идеологические течения обставлялись новыми бытовыми практиками, часто носившими более эпатирующий и раздражающий обывателя характер, чем сами течения. Эти практики противопоставлялись официальным и господствующим нормам поведения. Неудивительно, что наркотики стали элементом культуры декаданса в России. Столичная богема в начале века увлекалась курением опиума и гашиша. Георгий Иванов – поэт Серебряного века – вспоминал, как ему из вежливости пришлось выкурить с известным в предреволюционное время питерским журналистом Владимиром Бонди толстую папиросу, набитую гашишем. Бонди, почему-то разглядевший в Иванове прирожденного курильщика гашиша, клятвенно обещал поэту «красочные грезы, озера, пирамиды, пальмы… Эффект оказался обратным – вместо грез тошнота и неприятное головокружение»
537. Наркотики – морфий в смеси с алкоголем – сыграли роковую роль в жизни Нины Петровской, судьба которой связана с именами известных поэтов: Константина Бальмонта, Валерия Брюсова и Андрея Белого. Последний писал о ней: «Раздвоенная во всем, больная, истерзанная несчастной жизнью, с отчетливым психопатизмом, она была – грустная, нежная, добрая, способная отдаваться словам, которые вокруг ее раздавались, почти до безумия; она переживала все, что ни напевали ей в уши, с такой яркой силой, что жила исключительно словами других, превратив жизнь в бред и абракадабру»
538.
Накануне Первой мировой войны в России появился и уже очень модный в Европе кокаин. Первоначально этот довольно дорогой наркотик употребляли шикарные дамы полусвета, иногда высшее офицерство, обеспеченные представители богемы. Моя бабушка вспоминала, что ее несостоявшийся жених, некий офицер по фамилии Оранский, неоднократно появлявшийся в новом доме прадеда на Балтийской улице накануне событий 1917 года, носил очень любопытный перстень. Он был украшен черепом и перекрещенными костями и имел крышечку, которая открывалась нажатием небольшой потайной кнопки. Что хранил там Оранский, ушедший воевать под началом Юденича и исчезнувший из бабушкиной жизни, – загадка. Бабушка туманно намекала и на яд, и на кокаин. И одно и другое казалось таинственным и романтичным, хотя о страшной специфике именно кокаина медики были хорошо осведомлены. Не случайно Булгаков вводит в дневниковые записи врача Полякова – героя рассказа «Морфий» (1927) – следующую фразу: «Я – несчастный доктор Поляков, заболевший в феврале этого года морфинизмом, предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь, как и мне, не пробовать заменить морфий кокаином. Кокаин – сквернейший и коварнейший яд»
539.
Серьезным фактором наркотизации и в первую очередь морфинизации российского населения стала Первая мировая война. Чаще всего приобщение к наркотику было следствием тяжелых ранений, излечение которых требовало хирургического вмешательства и обезболивания. Однако в медицинской среде опиаты употребляли не только больные, но и сами медики. Данные 1919–1922 годов свидетельствуют, что в Петрограде почти 60% морфинистов были врачами, медсестрами, санитарами. Медикалистский аспект наркотической зависимости ярко описан все в том же «Морфии» Булгакова: «Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий. Истинный благодетель человечества. Боли прекратились через семь минут после укола. Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз, так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот и вращали. Минуты через четыре после укола я стал различать волнообразность боли. Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность на себе проверить многие лекарства. Совсем иное у него было бы понимание их действия. После укола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо – без мыслей о моей, обманувшей меня»
540.
Социальные катаклизмы 1917 года оказали влияние на проникновение наркотиков в жизнь российских горожан. Заметно ослабился медико-полицейский надзор за расходованием наркотических препаратов, они стали продаваться относительно свободно. Героиня романа Алексея Толстого «Сестры» (1922) Катя после трагической гибели в общем-то не слишком любимого мужа, комиссара Временного правительства Николая Ивановича Смоковникова, пытается забыться с помощью морфия, вероятно доступного:
Проснулась Катя, когда было совсем темно, – мучительно сжалось сердце. «Что, что?» – испуганно, жалобно спросила она, приподнимаясь на кровати, и с минутку надеялась, что, быть может, все это страшное ей только приснилось… Потом, тоже с минутку, чувствовала обиду и несправедливость, – зачем меня мучают? И, уже совсем проснувшись, поправила волосы, надела туфельки на босу ногу и ясно и покойно подумала: «Больше не хочу».
Не торопясь, Катя открыла дверцу висящего на стене кустарного шкафчика-аптечки и начала читать надписи на пузырьках. Склянку с морфием она раскрыла, понюхала и зажала в кулачке и пошла в столовую за рюмочкой…
541
Приобретение наркотиков не вызвало большого затруднения и у героя булгаковского «Морфия». Сразу после февральских событий 1917 года он пополняет «страшнейшую убыль морфия» в уездной аптеке, хотя и без некоторых «неприятных» минут»:
Заведующий складом взял мое требование, в которое я вписал предусмотрительно и всякую другую чепуху, вроде кофеина (которого у нас сколько угодно), и говорит:
– Сорок грамм морфия?
И я чувствую, что прячу глаза, как школьник. Чувствую, что краснею.
Он говорит:
– Нет у нас такого количества. Граммов десять дам
542.
После Октябрьского переворота наркомания заметно демократизировалась. Четко прослеживалось стремление к смене иерархии стандартов поведения. Петроградская милиция в 1918 году раскрыла действовавший на одном из кораблей Балтийского флота «клуб морфинистов». Его членами были вполне «революционные» матросы. Они не только организованно приобретали наркотик, но даже вербовали новых членов в свой клуб. В новых социальных условиях не был забыт и эфир. Его сильный галлюциногенный эффект привлекал к себе представителей новой большевистской элиты. Художник Юрий Анненков вспоминал, как в 1919 году в Петрограде он вместе с Николаем Гумилевым получил приглашение от Бориса Каплуна, тогда управлявшего делами комиссариата Петросовета, понюхать конфискованного эфира. Сам Каплун только изображал себя эфироманом, но слабостям других потакал с явным удовольствием, рассматривая наркоманию как код богемной личности. Анненков вспоминал: «Каплун принес из другой комнаты четыре маленьких флакончика, наполненных эфиром… Все поднесли флакончик к носу. Я – тоже, но „уход в сновидения“ меня не привлекал: мне хотелось только видеть, как это произойдет с другими. <…> Гумилев не двигался. Каплун закрыл свой флакончик, сказав, что хочет „заснуть нормальным образом“, и, пристально взглянув на Гумилева, пожал мне руку и вышел из кабинета, сказав, что мы можем оставаться в нем до утра»
543.
