Первые советские коммуны, организованные по инициативе власти, имели четкую иерархическую структуру. На ее верхней ступени находились Дома Советов. Советским и партийным активистам, не обладавшим длительным партстажем и не занимавшим большие должности, а также некоторым представителям интеллигенции удавалось расположиться в более скромных коллективных жилищах. Их называли «отели Советов». Это были общежития комнатной системы с общими кухнями. Здесь личные границы соблюдались не с такой тщательностью, как в Домах Советов. В Петрограде отели Советов размещались в многочисленных бывших второсортных гостиницах, так называемых «номерах».
Некое подобие коллективного жилья являли собой в 1918–1922 годах петроградский Дом литераторов на Бассейной улице, а также знаменитый ДИСК – Дом искусств. Он расположился в особняке банкира Степана Елисеева на углу Невского проспекта и набережной Мойки. ДИСК занял огромную квартиру, размещавшуюся на двух верхних этажах здания. «Сюда-то, – писал еще один современник и жилец ДИСКа поэт Всеволод Рождественский, – и перебрались все бездомные литераторы. Они без сожаления покинули свои нетопленые жилища. Петрокоммуна снабдила елисеевский дом всем необходимым для жизни»
578. В ДИСКе можно было отогреться, получить хотя и скудный, но горячий обед, пообщаться с людьми как приятными, так и полезными, принадлежащими к «сильным мира сего».
Немногочисленные и сугубо элитарные советские «фаланстеры» не имели никакого отношения к идее формирования новой коммунальной телесности. Они помогали советской бюрократии и приближенной к ним части интеллигенции выжить в экстремальных условиях. Всего летом 1921 года в домах и отелях Петросовета постоянно проживало 800 человек. Даже в начале 1920‐х годов после перехода к нэпу со свойственными ему плюрализмом и идеей самообеспечения в советских номенклатурных коммунах обслуживали бесплатно. Неудивительно, что многие не спешили отказываться от преимуществ жизни в этих заведениях.
В 1923 году ВЦИК и СНК РСФСР специальным декретом от 12 сентября остановили разрастание числа желающих пожить в элитарных советских «фаланстерах» – Домах Советов. В документе, называвшемся «Об освобождении 36 (! – Н. Л.) гостиниц города Москвы от постоянных жильцов», указывалось на необходимость возвращения гостиницам традиционных функций – предоставления временного жилья приезжим
579. В отдельных случаях даже в разгар нэпа партийные функционеры среднего уровня, особенно не имевшие семей, пытались остаться жить в Домах Советов. Об этом свидетельствует, в частности, дневник немецкого философа Вальтера Беньямина, посетившего Москву в конце 1926 – начале 1927 года. Он рассказывает о некоем доме на Страстной площади в Москве и называет его своего рода огромным boarding house
580,
581. Но в большинстве случаев к середине 1920‐х коллективное жилье оказалось ненужным номенклатуре, уже вполне справившейся с военно-коммунистическими трудностями быта. Сама же идея «коммунитаризма», который должен был сформировать идеальные «коммунальные тела», продолжала развиваться.
В первой половине 1920‐х годов приживить «фаланстеры» на российской почве попытались комсомольцы. Проблемы физического комфорта, подразумевающего определенную сегрегацию физических тел, не обсуждались членами первых молодежных коммун. Одновременно коллективизация быта там была доведена до крайности. Молодые люди организовывали общее жилье в старых фабричных казармах, объединяясь вместе для преодоления материальных трудностей. Именно так поступили в 1923 году 10 девушек-текстильщиц из Иваново-Вознесенска. Они создали в одной из комнат фабричного барака коммуну «Ленинский закал». Посуды у коммунарок практически не было: ели из общей миски. Одежду обобществили – одни выходные туфли носили по очереди. Коммунистическим в этом нищенском существовании был лишь портрет Троцкого – поборника борьбы за новый быт. В небольшие коммуны по собственной инициативе объединялись студенты и рабфаковцы. Один из бывших коммунаров Петроградского политехнического института вспоминал: «Коммуна в три раза сокращала время пребывания у плиты, позволяла разнообразить стол, вносила веселое оживление»
582. Почти всегда первым шагом объединения становились покупка кастрюль и распределение обязанностей дежурных по кухне. Позднее коммунары начинали выписывать общую газету и создавать маленькую библиотечку для занятий.
Несмотря на наличие определенных правил жизни в советских псевдофаланстерах, вопрос о защите в них приватности и соблюдении индивидуальных границ не обсуждался. Это особенно ярко видно на примере небольших коммун, члены которых объединялись иногда и без видимых материальных причин. Известная писательница Вера Панова вспоминала, что ее ростовские друзья, объявив себя коммунарами, «поселились в ванной комнате какой-то коммунальной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна»
583. Подобные объединения – следствие буквального восприятия идей обобществления быта, которые подбрасывали в массы партийные и комсомольские активисты. Одна из молодежных газет писала в начале 1924 года: «Лучшим проводником <…> коллективизма могут явиться общежития-коммуны рабочей молодежи. Общая коммунальная столовая, общность условий жизни – вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека»
584. В заявлениях такого типа можно заметить элементы принудительной десоматизации коммунаров. Некоторые из них заявляли: «Половой вопрос просто разрешить в коммунах молодежи. О женитьбе мы не думаем, потому что слишком заняты и к тому же совместная жизнь с нашими девушками ослабляет наши половые желания. Мы не чувствуем половых различий <…> Если вы не хотите жить, как ваши отцы, если хотите найти удовлетворительное решение вопроса о взаимоотношении полов – стройте коммуну рабочей молодежи»
585.
И все же воплощение в жизнь идей коммунитаризма на государственном уровне произошло лишь в конце 1920‐х годов. В это время в стране развернулась политико-архитектурная дискуссия о типах рабочих жилищ, главным из которых признавался дом-коммуна. Первой и главенствующей стала мысль о том, что нового человека невозможно сформировать в условиях старых архитектурных пространств, то есть в зданиях привычной планировки. Уже в 1926 году организаторы всесоюзного конкурса архитектурных проектов сформулировали лозунг «Новая жизнь требует новых форм» и поставили задачу: «Проникнуться новыми запросами к жилищу и возможно скорее дать проект такого дома с общественным хозяйством, который превратил бы так называемый жилищный очаг из тесной, скучной, а подчас и тяжелой колеи для женщины в место приятного отдыха»
586. В 1928 году появилось официальное «Типовое положение о доме-коммуне». Согласно документу, коммунары-новоселы отказывались от мебели и предметов быта, накопленных предыдущими поколениями. Такие правила свидетельствовали о попытке разрушения привычных границ телесности, которые формируются часто с помощью наполнения пространства специфическими предметами. Само понятие «дом-коммуна» толковалось по-разному. Часть архитекторов-конструктивистов считала, что это единый архитектурный объем, объединяющий индивидуальные квартиры и коммунальные учреждения. По такому принципу в Ленинграде строились Бабуринский, Батенский и Кондратьевский жилмассивы. В некоторых случаях предпочитали иной тип коллективного жилья, существовавший в двух формах. Первая – 2–4-комнатные семейно-индивидуальные квартиры с умывальником, подобием кухни и персональным ватерклозетом. Но уже ванно-душевой комплекс предполагался один на несколько квартир. Вторая форма жилья включала отдельные комнаты, соединенные с небольшим помещением для разогревания пищи. Остальные удобства были общими и располагались в коридорах. При этом нигде не оговаривалось, на сколько человек должна была приходиться душевая точка, раковина или туалет. Здесь столь почитаемая советской системой санитарная норма (8 кв. м на человека) переставала действовать. Более того, считалось, что такое жилище, а по сути дела совместное использование обязательных гигиенических атрибутов нормальной жизни, позволит быстрее осуществить переход к коллективному быту! Именно этим руководствовались создатели проекта студенческого дома-коммуны, разработанного в Бюро научно-технических кружков Ленинградского института коммунального строительства. Проект назывался «Октябрь в быту». Предполагалось, что в здании будет проживать «одинаковое количество мужчин и женщин», «в одинаковых условиях, не выделяясь в особые этажи или корпуса». Дом должен был состоять из 2-коечных спален для супружеских пар и 4-коечных «холостых кабин». Пищу предполагалось доставлять в термосах из ближайших фабрик-кухонь, а одежду коммунаров хранить в «туалетно-вещевых комнатах»
587. Еще в более жесткой форме идею коллективизации быта презентовал архитектор Николай Кузьмин. Он планировал, например, сделать в доме-коммуне общие спальни на шесть человек. Муж и жена на законном основании могли в соответствии с особым расписанием уединяться в «двуспальню» или «кабину для ночлега»
588. Проект Кузьмина пытались реализовать на стройке Сталинградского тракторного завода. Это было почти прямое, хотя и ненамеренное, воплощение в жизнь социальной антиутопии «Мы» Евгения Замятина, написанной в 1921 году и опубликованной в Англии в 1924 году. До перестройки книга на родине писателя не печаталась. Героям романа предлагалось заниматься сексом в специально обозначенное время по предъявлению розовых билетиков. И все же в реальных архитектурных проектах домов-коммун ощущалось стремление в условиях коллективного быта сохранить личные границы хотя бы путем соблюдения санитарной жилищной нормы.
