Скучал в пионерском лагере и мой муж. По иронии судьбы он тоже отдыхал в «Северной зорьке», но двумя годами позже меня. А через четверть века, в конце 1980‐х, трогательно-забавные письма писал мой сын (Леонид Олегович Годисов, 1977 г.р.) из спортивного лагеря: «В лагере много интересного. Но дома гораздо лучше. Скучаю. Очень жду вас. Обязательно пишите»
596. В той же переписке 1988 года я обнаружила неопровержимые подтверждения наличия «колбасных поездов» в СССР. Сынишка просил привести сладкого, хотя мы ему, конечно, каких-то конфет дали с собой. В ответ на его просьбу в письме от 28 июля 1988 года я пишу: «Припасы уничтожай постепенно. Дело в том, что в Ленинграде нет вообще никаких конфет, будут только в сентябре». А через несколько дней, 3 августа, спешу радостно сообщить: «Папа привез тебе из Москвы шоколадного зайца, шоколадку, две „Сластены“». Все доставим в родительский день»
597.
Возвращаясь к семейным практикам «общежития», я невольно вспоминаю слова Иосифа Бродского из беседы с Соломоном Волковым: «Мы там, в Питере, все выросли убежденными индивидуалистами – и потому, может быть, большими американцами, чем многие настоящие американцы»
598. И я, и мои родные, тоже питерцы, к тому же разных поколений, оказались людьми малокоммуникабельными, хотя вполне адекватными, а главное, законопослушными – и в дни нашего пионерского вынужденного коммунитаризма, и позднее. Однако внутренняя дисциплина не мешала и не мешает нам быть индивидуалистами, которые всегда предпочтут находиться в одиночестве, нежели в толпе, пусть даже веселой и интеллектуальной.
В конце 1920‐х годов во многих коммунах обобществлялось 40–60, а иногда и 100% заработка. Журнал «Смена» писал о жизни в бытовых коллективах: «Всем распоряжается безликий и многоликий товарищ-коллектив. Он выдает деньги на обеды (дома только чай и ужин) <…> закупает трамвайные билеты, табак, выписывает газеты, отчисляет суммы на баню и кино»
599. Кое-где из общей казны даже оплачивались алименты за разведенных коммунаров. Как и в начале 1920‐х годов, в большинстве коммун доминировал аскетизм. Запрещалось, например, по собственному желанию на дополнительно заработанные деньги покупать себе вещи без санкции коллектива. Кроме того, деятельность коммун носила политизированный характер. При приеме новых членов спрашивали, «хочет ли вновь вступающий строить новую жизнь или он просто заинтересован в жилой площади»
600. Покинуть бытовой коллектив можно было, только положив на стол комсомольский билет, что влекло за собой неприятности. По воспоминаниям одного из первых строителей Сталинградского тракторного завода Якова Липкина, там тоже спешно создавались коммуны. Он сам был записан в коллектив заочно. Не участвовать в этом мероприятии было невозможно, отказ рассматривался как проявление ярого индивидуализма
601. В 1930 году в стране насчитывалось около 50 000 участников бытовых коллективов
602. Однако, кроме наивного желания «перескочить к коммунистическим отношениям», ни у руководящих работников, ни у рядовых коммунаров не было ни материальных условий, ни элементарных знаний психологии. Не случайно сами коммунары писали: «Позднее, когда мы лучше познакомились друг с другом, пожили буднями, мы увидели, какие мы разные люди и как калечилась инициатива ребят из‐за скороспелого желания быть стопроцентными коммунарами»
603.
Официально коммуны существовали до 1934 года, а точнее, до XVII съезда ВКП(б), характеризовавшего движение по их созданию «как уравниловско-мальчишеские упражнения „левых головотяпов“»
604. К этому времени в советском обществе уже сформировались устойчивые элитные слои, которым требовались достойные условия жизни. Любопытно отметить, что люди, приближенные к власти, по-прежнему пытались воспользоваться коллективным жильем, чтобы вновь устроить себе социализм в отдельно взятом доме. В 1929–1933 годах в Ленинграде на Петроградской стороне развернулось строительство дома-коммуны Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев по проектам архитекторов Григория Симонова, Павла Абросимова и Александра Хрякова. Построенный в конструктивистском стиле, дом включал в себя не только жилые помещения (145 квартир по две–пять комнат) с горячим водоснабжением и ванными, но и столовую-ресторан, амбулаторию, продуктовый спецраспределитель, необходимый в условиях карточной системы, механическую прачечную. Непривычными в советской действительности были и индивидуальные границы, жилищно-санитарные нормы в элитном доме-коммуне: «Емкость каждой квартиры устанавливается по тому же принципу заселения, что и ныне существующие дома, то есть из расчета 1 чел. на комнату»
605. Однако роскошь бытовых условий не принесла счастья первым жителям Дома-коммуны для бывших политкаторжан. Многие из них в годы Большого террора оказались узниками сталинских лагерей. К идее же советских «фаланстеров» как средству конструирования коммунальных тел власть уже не возвращалась.
Со второй половины 1930‐х архитекторы сталинского «большого стиля» стали уделять внимание интимизации жилого пространства. В передовой статье номера журнала «Архитектура СССР», вышедшего в мае 1936 года, отмечалось: «В трактовке жилья должен сказаться элемент известной интимности»
606. В определенном смысле это была констатация изменений представления властей о границах тела, определяемых жильем. Сталинская градостроительная политика внешне базировалась на индивидуализации жилищного пространства, но коснулось это в первую очередь и главным образом привилегированных слоев советского общества. В остальных же случаях вопросы предоставления жилья решались путем покомнатного расселения, а границы тела определялись официальными жилищно-санитарными нормами. Их реальные размеры постоянно уменьшались. Формирование коммунальных тел оказалось значительно проще осуществлять насильственными методами без соблюдения цивилизованных границ телесности. А бывшие коммуны превратились в «общаги», где уже отсутствовало наивное, но искреннее стремление членов коллектива заботиться друг о друге, где исчезло единство пространства и «общежития искусства».
Однако идеи «коммунитаризма», который должен уравновесить эгоцентрическую обособленность и нивелирующий коллективизм, личные права и социальную ответственность, не умерли вместе с СССР. Они популярны и сегодня у части молодежи на Западе. В условиях же социалистической действительности 1920–1930‐х годов попытки создания коллективного жилья натолкнулись на сложные социально-экономические и культурно-политические реалии, в которых не удалось сконструировать оптимальные границы коллективного тела.
