После смерти Сталина, несмотря на явную демократизацию быта, отношение власти к танцам менялось медленно. На публичных танцевальных площадках до начала 1960‐х царил довольно жесткий контроль. Он высмеян, в частности, в фильме Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь». Эта комедия вышла на экраны в 1956 году, вскоре после ХХ съезда КПСС. Как насмешка над танцевальными канонами большого стиля (и над старорежимным начальником Огурцовым) звучат строки из басни «Медведь на балу». Явившийся на лесной праздник Медведь возмущается: «И почему енот и крот / Танцуют танго и фокстрот?»
Одновременно в число «вредных» включались новые танцы. В середине 1950‐х официальные инстанции нашли новый проводник «разлагающего влияния» на молодежь – буги-вуги. Импровизация, характерная для этого танца, особенно настораживала власть. В официальной риторике первых оттепельных лет танцы буги-вуги имели устойчивую коннотацию «непристойные», изменявшуюся в зависимости от общего стиля текста то на «вульгарные», то на «похабные». В повести Марка Ланского и Бориса Реста «Незримый фронт» (1955) есть такие строки: «Его партнерша танцевала совершенно непристойно. Время от времени она в такт музыке судорожно взбрыкивала и передергивалась. Это обезьянье „па“, завезенное из каких-то заморских кабаков, привлекало внимание окружающих и вызывало откровенные смешки»
715. Власти считали, что увлечение западными танцами связано с бытовой, а в конечном итоге и сексуальной распущенностью. ЦК ВЛКСМ в 1957 году в разгар демократических преобразований все же призывал комсомольские организации «вести неустанную борьбу против попыток буржуазной пропаганды навязать советской молодежи низменные вкусы и взгляды»
716. Как реакцию на указания сверху можно расценить напечатанную в одном из сентябрьских номеров многотиражной газеты «Кировский рабочий» статью о чрезмерном увлечении буги-вуги. Юноши и девушки, замеченные в пристрастии к этому танцу, были заклеймены как люди, которые «не знают норм поведения в обществе»
717.
Надо признать, что многолетняя борьба идеологических структур за «нравственную чистоту» танцев способствовала тому, что часть советских людей начала относиться к этому виду досуга негативно. Так, наиболее культурная часть ленинградцев настороженно относились к танцплошадке в уже упоминавшемся Мраморном зале Дворца культуры имени Кирова. Дервиз вспоминала: «В Мраморном зале мы, несколько студентов, побывали из любопытства. Честно скажу, нам там не понравилось <…> У зала была дурная слава <…> попадались и пьяные, и откровенно „плохие девочки“. Впечатление в целом от этих „мраморных“ танцев было такое, как будто сюда собрались не для веселья, а для важного дела <…> Что это дело серьезное, показала и такая деталь. В поисках уборной мы с подругой набрели на дверь с надписью „дамская комната“. Это оказалось просторное помещение, где не просто поправляли прическу и надевали подходящие туфли, а полностью переодевались в некое подобие вечерних туалетов. Стоял несвежий запах. И уж совсем мы оробели, когда увидели, что тут же несколько девушек выпивают что-то „из горла“»
718. Я хорошо помню, какой дурной славой пользовался Мраморный зал и на рубеже 1950–1960‐х годов. Туда обычно ходили на танцы молоденькие домработницы, недавно приехавшие из деревни. Моя мама и наша соседка, этнограф Берта Яковлевна Волчек (жена детского писателя Бориса Раевского), тогда еще довольно молодые дамы, в ужасе говорили друг другу на лестничной площадке: «Опять наши Вали (у обеих семей домработниц звали Валентинами. – Н. Л.) были в Мраморном. Надо написать их матерям. Свихнутся девчонки!» В нашей семье появляться на танцах, которые выглядели как «ярмарка невест», считалось пошловатым занятием. В студенческие годы почти все мои однокурсницы регулярно отправлялись на танцевальные вечера в военные училища. Но мне радость этих развлечений была недоступна, а методика выбора партнерши по сугубо внешним данным казалась унизительной. Как с таким снобизмом я умудрилась дважды выйти замуж, непонятно! Ведь, по данным советских социологов, именно на танцах в 1960‐е годы происходили встречи, заканчивавшиеся свадьбой
719. Это зафиксировала советская литература 1950–1960‐х годов. Безупречно порядочный Саша Зеленин из первой повести Василия Аксенова «Коллеги» увидел свою будущую жену Инну именно на танцплощадке
720. Описаны такие случаи и в мемуаристике. Петербуржец Александр Павлов, известный ученый-эколог, доктор геолого-минералогических наук, вспоминал о годах своей молодости: «Иногда в жизни в жизни бывают муторные периоды <…> В один из таких дней я потащился в Адлер на танцплощадку. Ни до этого, ни после я никогда не бывал там. Вечер. Было как-то особенно одиноко. Пригласил девушку. Стройная высокая блондинка. Идеальный овал лица. Хорошие глаза. Это был вальс – единственное, что я более или менее умел танцевать. Круг, два, три. Музыка кончилась, Танцплощадка закрывалась. Пошел проводить мою партнершу к дому. Немного поговорили <…> Расстались у калитки. Девушка не идет из головы. Ее черты околдовали меня. Стал искать <…> И вот скоро пятьдесят лет, как мы не расстаемся»
721.
Благодаря бурному развитию в 1960‐х годах социологических исследований становилась очевидной популярность танцевальных вечеров. По данным опроса 1961–1962 годов, проведенного Институтом общественного мнения при газете «Комсомольская правда», 21,4% опрошенных посещали танцплощадки несколько раз в месяц, а в группе лиц от 16 до 24 лет эти показатели достигали 51,5%
722. Литературные произведения 1960‐х годов – достоверный источник по истории быта – запечатлели превращение танцев в своеобразный способ поиска самоидентификации молодых людей. На танцплощадке поселкового клуба наносит судьбоносный удар в челюсть уголовнику Бугрову самый положительный герой ранней аксеновской прозы Саша Зеленин. Даниил Гранин в романе «Иду на грозу» пишет о своих главных героях-физиках 1960‐х годов: «По субботам приглашали девушек в кафе „Север“ или Дом ученых, щеголяли узкими брюками, пестрыми рубашками: нравилось, когда их принимали за стиляг, – ворчите, негодуйте <…> Под мотив узаконенных фоксов сороковых годов выдавали такую „трясучку“, что старички только моргали»
723. Беспрерывно танцуют герои «Звездного билета» Аксенова. Это происходит летом во дворике старого московского дома, который до революции назывался «Меблированные комнаты „Барселона“», под звуки выставленного в окно магнитофона, в таллинском ресторане при свечах, в клубе рыболовецкого колхоза после показа старых фильмов с субтитрами на эстонском языке. Танцы сопровождают почти все сюжеты «Апельсинов из Марокко»: сцены дома у главных героев, в столовой ресторанного типа «Маяк» в порту Талый, куда прибыл транспорт с апельсинами, а главное, в длинной очереди за этими, как тогда казалось, экзотическими и остродефицитными фруктами: «Танцы в стране Апельсинии, такими и должны быть танцы под луной, эх, тальяночка моя, разудалые танцы на Апельсиновом плато, у подножия Апельсиновых гор, у края той самой Апельсиновой планеты, а спутнички-апельсинчики свистят над головами нашими садовыми»
724. Этот фантасмагорический пейзаж – своего рода протестная манифестация чего-то невозможного для прежней сталинской действительности.
