В разговор вмешался Танин босс Даниил:
— Папу, ехавшего в Варшаву в открытой машине, приветствовали два миллиона человек.
— Два миллиона? — удивилась Таня, которая не видела этой информации. — Неужели правда? Это примерно пять процентов населения, один из двадцати поляков!
Опоткин сердито сказал:
— В чем тогда смысл партийного контроля над телевидением, если люди своими глазами могут видеть папу?
Для таких людей, как Опоткин, контроль был превыше всего.
Он не унимался:
— Он совершил литургию на площади Победы перед двумястами пятьюдесятью тысячами человек.
Таня знала об этом. Это была шокирующая цифра даже для нее, ибонаглядно свидетельствовала, что коммунистам не удалось завоевать сердца польского народа. Тридцать пять лет жизни при советской системе не обратили в их веру никого, кроме привилегированной элиты. Таня выразила мысль соответствующим коммунистическим жаргоном:
— Польский рабочий класс снова проявил старую реакционную приверженность при первой возможности.
Укоризненно ткнув Таню в плечо указательным пальцем, Опоткин изрек:
— Это реформисты вроде вас настаивали на том, чтобы пустить папу туда.
— Чушь, — презрительно произнесла Таня. Кремлевские либералы, такие как Димка, доказывали, что папе нужно дать возможность приехать в страну, но их довод не был услышан, и Москва приказала Варшаве не пускать папу, тем не менее польские коммунисты ослушались. Проявляя независимость, несвойственную для советского сателлита, польский лидер Эдвард Терек не повиновался Брежневу. — Решение принимало польское руководство, — сказала Таня. — Оно опасалось, что начнется восстание, если запретят визит папы.
— Мы знаем, что делать в таком случае, — заявил Опоткин.
Таня знала, что, противореча Опоткину, она портит свою карьеру, но ей было сорок лет, и ей надоело раболепствовать перед идиотами.
— Решение поляков предопределили финансовые трудности страны, — сказала Таня. — Польша получает громадные субсидии от нас, но ей нужны и займы на Западе. Президент Картер занял жесткую позицию во время своего визита в Варшаву. Он ясно дал понять, что финансовая помощь связывается с тем, что они называют правами человека. Если вы хотите винить кого-то за триумф папы, то Джимми Картер и есть тот самый виновный.
Опоткин должен был знать, что Таня права, но не собирался признавать это.
— Я всегда говорил, что было ошибкой позволять коммунистическим странам брать займы в западных банках.
Тане следовало бы на этом остановиться и дать Опоткину возможность с достоинством выйти из тупиковой ситуации, но она не могла сдерживаться.
— Значит, перед вами стоит дилемма, не так ли? — спросила она. — Альтернатива западной финансовой помощи — либерализация в сельском хозяйстве Польши, чтобы они могли производить в достаточном количестве своего продовольствия.
— Больше реформ! — сердито воскликнул Опоткин. — У вас всегда одно решение!
— У поляков всегда были низкие цены на продовольствие, поэтому они сидят тихо. Стоит правительству поднять цены, как они начинают бунтовать.
— Мы знаем, что делать в таком случае, — сказал Опоткин и отошел в сторону.
Даниил ошеломленно застыл.
— Молодец, — похвалил он Таню. — Но ты можешь поплатиться.
— Я хочу еще шампанского, — сказала она и пошла в бар.
Там она увидела Василия. Он сидел один. Таня отметила про себя, что в последнее время на таких сборищах он появлялся без какой-нибудь девицы, и не могла понять почему. Но сегодня у нее все мысли были только о себе.
— Я больше не могу заниматься этим, — сказала она, подсев к нему.
Василий протянул ей бокал.
— Заниматься чем?
— Ты знаешь.
— А, догадался.
— Извини. Я должна жить своей жизнью.
— Что ты хочешь делать?
— Не знаю. В этом-то и проблема.
— Мне сорок восемь лет. И я испытываю нечто подобное.
— Что именно?
— Я больше не бегаю за девушками. И за женщинами.
— Не бегаешь или не можешь догнать?
— Как я понимаю, ты иронизируешь?
— Ты понятливый.
— Послушай, я вот что подумал, — с серьезным видом начал он. — Я не уверен, нужно ли нам и дальше изображать, будто у нас лишь шапочное знакомство.
— Почему ты так решил?
Он наклонился ближе к ней и понизил голос, так что ей пришлось напрячься, чтобы расслышать его в шуме вечеринки.
— Всем известно, что Анна Мюррей издает Ивана Кузнецова, но никто не ассоциировал ее с тобой.
— Это всё потому, что мы сверхосторожны. Мы делаем все, чтобы нас никогда не видели вместе.
— В таком случае нет ничего страшного, если люди будут знать, что мы с тобой друзья.
— Может быть. И что из того? — с сомнением спросила она.
У Василия на губах появилась озорная улыбка.
— Как-то раз ты сказала, что отдалась бы мне, если бы я бросил весь свой гарем.
— Не помню, чтобы я когда-либо говорила нечто подобное.
— Возможно, ты подразумевала это.
— Во всяком случае, такое могло бы случиться восемнадцать лет назад.
— А разве сейчас слишком поздно?
Она посмотрела на него, онемев от удивления.
Он нарушил молчание.
— Ты единственная женщина, которая действительно для меня имела значение. Все остальные представляли для меня лишь спортивный интерес. Некоторые даже мне не нравились. Если я никогда раньше не спал с какой-то девицей, это служило достаточной причиной, чтобы пытаться соблазнить ее.
— Поэтому ты становишься для меня более привлекательным, так, что ли?
— Вернувшись из Сибири, я пытался возобновить прежнюю жизнь, на что мне потребовалось много времени, но потом я понял: я не стал счастливым.
— Да неужели? — Таня все больше злилась.
Василий не замечал этого.
— Мы с тобой были друзьями долгое время. Мы родственные души и принадлежим друг другу. Когда мы будем спать вместе, это будет естественно.
— А, понятно.
Он не замечал ее сарказма.
— Ты не замужем, я не женат. Почему? Мы должны быть вместе и пожениться.
— Итак, подведем итог, — сказала Таня. — Ты провел жизнь, соблазняя женщин, не питая к ним никаких чувств. Сейчас, когда тебе вот-вот стукнет пятьдесят лет и они не привлекают тебя, — или, возможно, ты не привлекаешь их, ты делаешь мне одолжение, предлагая жениться.
