— Безмозглая корова! — выкрикнул он.
Валли и Лили вошли в комнату. Они стояли в дверях, глядя на взрослую сестру с изумлением, словно она стала другим человеком, что, вероятно, и произошло.
— Ты женился по приказу Штази! — крикнула она из окна. — Так кто из нас безмозглый?
Она швырнула второй ботинок, но промахнулась.
— Что ты делаешь? — в ужасе спросила Лили.
Валли усмехнулся и сказал:
— Ну и отпад!
Перед домом остановились двое прохожих, чтобы посмотреть, сосед появился на своем пороге насладиться происходящим. Ганс свирепо посмотрел на них. Человек самолюбивый, он испытывал страдание, что его публично выставили в дурацком свете.
Ребекка огляделась вокруг, ища что-нибудь еще, чтобы бросить в него, и ее взгляд упал на макет Банденбургиских ворот из спичек. Он стоял на листе фанеры. Ребекка взялась за края и подняла его. Конструкция была тяжелой, но она справилась с ней.
— Нихрена себе! — проронил Валли.
Ребекка поднесла макет к окну.
— Не смей! Это мое! — заорал Ганс.
Она поставила фанерное основание на подоконник.
— Ты искалечил мне жизнь, ты, тайная полицейская ищейка! — крикнула Ребекка.
Кто-то из собравшихся зевак разразился смехом, презрительным издевательским гоготом, покрывшим шум дождя. Ганс налился краской от ярости и оглянулся по сторонам, ища глазами того, кто посмел смеяться над ним, что было для него самой мучительной пыткой, но не находил.
Он взревел:
— Поставь назад модель, сука! Я потратил на нее целый год!
— Я потратила столько же времени, чтобы создать нашу семью, — ответила Ребекка и подняла макет.
— Я приказываю тебе! — завопил Ганс.
Ребекка поставила макет за окно и выпустила из рук.
Макет перевернулся в воздухе так, что фанерное основание оказалось вверху, а квадрига внизу. Казалось, что сооружение падает медленно, а Ребекка почувствовала, что время остановилось для нее на мгновение. Потом модель упала на вымощенную площадку перед домом со звуком, похожим на то, как мнут бумагу. Модель взорвалась, спички полетели в разные стороны, а потом опустились на мокрые камни, образовав подобие солнечного диска с расходящимися лучами. Фанера лежала рядом; то, что было выстроено на ней, перестало существовать.
Ганс несколько мгновений смотрел на свое уничтоженное творение, открыв рот от потрясения.
Придя в себя, он показал пальцем на Ребекку.
— Слушай меня, — сказал он, и его голос был так холоден, что ей вдруг стало страшно. — Ты пожалеешь об этом, говорю тебе. Ты и твоя семья. Вы будете жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Обещаю тебе.
Потом он сел в машину и уехал.
Глава вторая
На завтрак мать Джорджа Джейкса приготовила ему оладьи с черникой и вдобавок бекон с овсянкой.
— Если я все это съем, мне придется выступать в тяжелом весе, — сказал он.
Джордж весил 77 килограммов и был звездой в команде борцов Гарварда во втором полусреднем весе.
— Ешь на здоровье и брось ты свою борьбу, — отозвалась мать. — Я растила тебя не для того, чтобы ты стал твердолобым спортсменом.
Она села напротив него за кухонным столом и насыпала корнфлекса в тарелку.
Джордж не был твердолобым, она знала это. Он заканчивал юридический факультет Гарвардского университета. Он сдал выпускные экзамены, и весьма успешно. Сейчас он гостил у своей матери, жившей в скромном загородном доме в округе Принс Джорджес, штат Мериленд, севернее Вашингтона.
— Я не хочу терять форму, — пояснил он. — Может быть, я стану тренером по борьбе в средней школе.
— Это стоящее дело.
Он с нежностью посмотрел на нее. Джеки Джейкс в свое время была хороша собой — он видел ее фотографии в подростковом возрасте, когда она грезила стать кинозвездой. Она до сих пор молодо выглядела. У нее была кожа цвета темного шоколада, которая не покрывалась морщинами. «Чернокожая красота — без морщинок лет до ста», — говорили негритянки. Но уголки пухлых губ, широко улыбавшихся на старых фотографиях, сейчас опустились вниз, выражая мрачную решимость. Она так и не стала актрисой. Возможно, у нее никогда не было шанса: немногие роли для негритянок обычно отводились для более светлокожих красавиц. В любом случае ее карьера закончилась, не начавшись, когда в шестнадцать лет она забеременела Джорджем. Ее лицо приобрело озабоченное выражение, после того как она одна растила сына в первое десятилетие его жизни, работая официанткой и живя в крошечном доме на задах Юнион-стейшн, и прожужжала ему все уши, что нужно упорно трудиться, получить образование и заслужить уважение.
— Я люблю тебя, мама, но я все-таки приму участие в рейсе свободы на автобусах, — сказал Джордж.
Она неодобрительно сжала губы:
— Тебе двадцать пять лет. Ты волен поступать, как тебе заблагорассудится.
— Нет, мама. Какое бы важное решение я ни принимал, я всегда советовался с тобой. И, вероятно, так будет и дальше.
— Ты меня не слушаешь.
— Не всегда. Но ты же самая умная из всех, кого я знаю, в том числе в Гарварде.
— Ты мне льстишь, — сказала она, но ей было приятно слышать его слова, он это видел.
— Мама, Верховный суд постановил, сто сегрегация на межштатных автобусах и автовокзалах противоречит Конституции, но южане не считаются с законом. Мы обязаны что-то сделать.
— Но как, по — твоему, это поможет, ваша поездка на автобусах?
— Мы сядем в автобусы здесь, в Вашингтоне, и поедем на юг. Мы будем сидеть впереди, заходить в залы ожидания только для белых, просить, чтобы нас обслуживали в ресторанах только для белых. И если люди будут возражать, мы скажем им, что закон на нашей стороне, что они нарушают закон и порядок.
— Сынок, я знаю, что ты прав. Не нужно говорить мне об этом. Я понимаю Конституцию. Но что, по-твоему, случится?
— Полагаю, рано или поздно нас арестуют. Потом будет суд, и мы будем отстаивать свою правоту перед всем миром.
Она покачала головой:
— Очень надеюсь, что для тебя это обойдется.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты находился в привилегированном положении, — попыталась объяснить она. — По крайней мере, после того как твоей белый отец вернулся в нашу жизнь. Тебе тогда было шесть лет. Ты не имеешь представления, как живет большинство цветных.
— Ты ошибаешься. — Джордж не мог согласиться с тем, что сказала мать. Он слышал это обвинение от чернокожих активистов, и это его раздражало. — Я не ослеп оттого, что богатый белый дед платит за мое образование. Я знаю, что происходит.
— Тогда ты должен, наверное, знать, что арест — не самое худшее из того, что с тобой может случиться. Что если к вам начнут задираться?
