Любопытно, что и любой городской палач в действительности прекрасно подходил на роль скупщика краденого. Хотя представители этой профессии, как уже говорилось, не пользовались особой любовью окружающих и без крайней надобности их никто обычно не посещал, они, тем не менее, регулярно имели дело с низами общества, причем сталкивались с ними не только на эшафоте. Так, королевский палач Парижа, к примеру, являлся по совместительству смотрителем публичных домов и бань французской столицы, сконцентрированных в торговом районе Ле Аль, где проживал самый отъявленный сброд
[1179]. Собственно, именно там обитали и уже знакомые нам Жан и Аделина де Варлюс, а также их сообщники. Так что и в Лионе начала XVIII в. ситуация могла оказаться идентичной.
То, что местные судебные власти явились к «месье Анри» как к предполагаемому скупщику краденого с обыском, также не вызывает сомнений: данная практика существовала уже в Средние века, о чем свидетельствует все тот же «Уголовный регистр Шатле». Порой поиск вещественных доказательств, которыми в случае воровства считались прежде всего украденные вещи, становился единственным способом доказать вину того или иного подозреваемого. Как сообщал Алом Кашмаре, так произошло, к примеру, с уже знакомым нам Флораном де Сен-Ло, отказавшимся давать признательные показания даже после того, как его четыре раза посылали на пытки. Тем не менее, при обыске у него были найдены многочисленные серебряные пряжки, цепочки и подвески, которые никак не могли принадлежать ему одному
[1180], что и позволило вынести в отношении арестованного обвинительный приговор
[1181]. Точно так же парижские чиновники действовали и в ходе процесса над Жаном дю Буа, который полностью отрицал свою вину, несмотря на то, что был схвачен прямо на месте преступления — за срезанием очередного кошелька. Тем не менее, визит к нему домой дал судьям в руки недостающие аргументы: в ходе обыска, проведенного «так, как принято поступать в подобных случаях», у Жана был обнаружен целый склад явно чужих кошельков и аграфов
[1182]. Таким образом, лионские чиновники на совершенно законных основаниях посетили дом «месье Анри» с обыском, и им, очевидно, не составило большого труда догадаться, что хозяином жилища являлась женщина, а вовсе не мужчина, как о том и сообщалось в письме, посланном в Париж в январе 1749 г.,
Другое дело, почему эта, официальная и вполне правдоподобная версия событий не получила развития в иных свидетельствах современников. В частности, об обыске ни словом не обмолвился отец Ришар, предпочтя ввести в повествование эпизод с некоей безымянной служанкой, которая якобы обратилась к нему как к прокурору Гильотьера с доносом на собственного хозяина
[1183]. Данный поворот сюжета вызывает сомнения уже потому, что по роду своей деятельности монах-францисканец обязан был прекрасно знать всех жителей подвластного ему пригорода Лиона, тем более, прислугу в доме местного палача. Однако эту деталь отец Ришар — сознательно или невольно — опустил, как, впрочем, и более значимый факт ареста банды воров, членом которой вроде бы состояла Маргарита. Являясь судебным чиновником, он, безусловно, хорошо представлял себе ситуацию с местной преступностью — тем более, что одна из обвиняемых, как выяснилось в ходе следствия, проживала прямо в Гильотьере. И все же, симпатизируя, возможно, давней знакомой и желая как-то ее выгородить, наш автор умолчал о ее преступных занятиях и обратился к распространенному мотиву служанки-предательницы, известному не только европейской литературе Нового времени
[1184], но и куда более ранним, фольклорным нарративам
[1185]. Ибо — происходи дело в реальности — любая служанка, прослужившая в доме «месье Анри» хотя бы день, должна была сразу понять, с кем имеет дело: с мужчиной или с переодетой женщиной…
Подобных литературных клише, превращающих документальный, на первый взгляд, текст в художественное произведение, в истории, изложенной отцом Ришаром, можно встретить достаточно. Начнем хотя бы с мотива злой мачехи, своим дурным отношением к падчерице заставляющей ее в отсутствие отца покинуть родной дом
[1186]. Как и во многих сказочных нарративах о семейно гонимых
[1187], в экспозиции истории Маргариты Ле Петур ничего не говорилось о конкретных действиях, вынудивших героиню к бегству, речь шла лишь об адекватных им состояниях — о тяжелых условиях жизни, подтолкнувших ее к подобному шагу
[1188]. Дабы подчеркнуть данное противостояние, отец Ришар дополнительно сообщал об отце Маргариты — капитане торгового судна, якобы владевшем некими землями в Америке, что, по определению, предполагало его долгие отлучки из дома
[1189]. Проверить эту информацию не представляется возможным (она могла как соответствовать действительности, так и оказаться выдуманной автором), однако именно мотив униженной мачехой героини задавал весь ход" изложения последующих событий в «Мемуарах» отца Ришара
[1190].
