Причина того, почему подданные в эпоху античности были готовы воспринимать своих правителей как богов или, по крайней мере, как полубогов (II.2), в том, что те вели себя с нарциссическим безразличием к тому, какое впечатление они производят на других, что является признаком истинных богов. Да, правители часто приносили пользу городу своими дарами, такими как хлеб, зрелища, купальни, памятники или акведуки. Однако интерпретация, ищущая мотив этих поступков в пользе, была бы вульгарной и неточной. Ярким примером отсутствия инструментальной рациональности даров может служить Троянская колонна, детали которой можно разглядеть только через очень мощный бинокль
[154]. Замечательные барельефы, как предполагалось, не должны были иметь никакой пользы или даже эстетической ценности ни для кого, в отличие от роскошных готических капителей, которые предназначались для взгляда Бога. Нерасчетливая трата заставляла подданных уважать дарителя. Безусловно, уважение это было в определенном отношении полезно, например, оно способствовало предотвращению народных волнений, которые могли в противном случае вспыхнуть, но не такой мотив стоял за дарением. То же самое касается даров, которые имели очевидное утилитарное применение, например акведуков
[155]. Чрезмерный размах в их замысле и исполнении свидетельствовал о том, что мотивы дарителя не были утилитарными. Если они тоже по сходной причине вызывали у подданных (полезное) состояние восхищения, оно было только и исключительно побочным продуктом.
Должен добавить, что поступки правителей и дарителей не были иррациональными в смысле провала рациональности. История Советского Союза показывает, что такого рода недостаток рациональности не производит впечатления на подданных. Римские императоры были нерациональны в том отношении, что их поведение было не столько инструментальным, сколько экспрессивным. Они хотели созерцать себя в своих памятниках, общаться с потомками, но их мало волновало впечатление, которое они произведут на население. По крайней мере, если верить словам Вена. Я недостаточно сведущ, чтобы их оценивать, скажу только, что они кажутся верными. В любом случае я считаю, что его объяснение расточительного поведения на порядок лучше стандартных социологических объяснений, к которым я теперь перехожу.
Вен справедливо возлагает вину на Торстейна Веблена за его вульгарную теорию праздного класса
[156]. Веблен так настаивает на потребности праздного господина производить впечатление, что ему приходится приписывать ему всевозможные сложные мотивы, которые со всей очевидностью представляют собой лишь обратную дедукцию на основе наблюдаемых последствий того обстоятельства, что те, кто лицезреет праздные классы, и в самом деле оказываются впечатлены. Например, Веблен утверждает:
Однако праздный господин не проводит всю свою жизнь на глазах у зрителей, которых нужно впечатлять сим зрелищем почтенного досуга, по идеальному замыслу эту жизнь и составляющего. На некоторое время его жизнь по необходимости удаляется от взоров, и об этом личном времени, которое проводится не на публике, праздный господин должен ради своего доброго имени уметь дать убедительный отчет. Ему следует найти какое-нибудь средство для очевидного доказательства досуга, проводимого не на виду у зрителей
[157].
Веблен, по-видимому, считает, что все богачи ведут себя как нувориши, прославившиеся особенно неудачными попытками произвести впечатление в силу того, что они прилагают слишком много усилий. Хотя я мало знаю о жизни праздных классов, мне с трудом верится, будто бы они так озабочены произведением впечатления на тех, кто трудом зарабатывает себе на жизнь. Скорее, им даже трудно представить себе, что такие люди существуют: пусть они едят пирожные. Как бы то ни было, социология Веблена полностью упускает из виду важную особенность, подчеркнутую Веном, – совершенно нарциссическую позицию богачей. Эта позиция оказывается несовместимой с намерением производить впечатление, однако в то же самое время является условием способности его производить – по крайней мере, если мы будем использовать термин «способность» в более широком смысле, чем обычно
[158].
Современный вариант «Теории праздного класса» – «Отличие» Пьера Бурдьё. У данной работы есть достоинства и недостатки, сопоставимые с творчеством Веблена, она запоминается своей мешаниной из феноменологических прозрений и при этом глубоко ошибочной теоретической структурой
[159]. Но Бурдьё более изощренный мыслитель, чем Веблен. Например, он знает, что во многих случаях отсутствие инструментального расчета – условие для инструментально определяемого успеха
[160]. Он также хорошо схватывает нюансы, отличающие богачей от нуворишей или крупную буржуазию от мелкой. В обоих случаях первые производят впечатление, вторым это не удается из-за того, что они слишком стараются. Мелкая буржуазия, «что бы она ни делала, остается заложницей дилеммы тревожной самоидентификации и негативного отношения, так что ее бунт оказывается признанием поражения»
[161]. Ей недостает «самоуверенного невежества»
[162], которое позволяет свободно проходить по минному полю культуры. Она демонстрирует «напряженность в самой расслабленности»
[163], тогда как для верхнего слоя буржуазии, несомненно, характерно обратное.
Но эти догадки и нюансы излагаются непоследовательно. «Отличие», на мой взгляд, амбивалентно и неоднозначно в такой степени, что порой приближается к полной неразберихе. Главный недостаток аргументации состоит в том, что культурное поведение различных классов объясняется дважды: сначала как результат (осознанных или же нет) стратегий отличия, а затем еще раз как результат адаптации к необходимости. Первое объяснение представляет собой странный сплав интенционального и функционального описания, второе оказывается прямолинейным каузальным объяснением. Даже если отставить в сторону внутренние проблемы этих объяснений, трудно понять, как они могут совмещаться друг с другом. Кроме того, оба имеют серьезные внутренние недостатки. Здесь я буду рассматривать только первое объяснение, отложив второе для дальнейшего обсуждения (III. 2).
