Токвиль довольствуется объяснением, что все великие достижения демократии осуществляются «вовне и без нее»
[225], хотя также и благодаря ей. Мы должны различать этот случай и тот, в котором институт оправдывается тем, что достигается вопреки ему и из-за него (скорее в духе Маркса или Зиновьева). Вполне мыслимое, пускай и не очень убедительное оправдание для авторитарного способа воспитания детей могло бы состоять в том, что он способствует развитию той самой независимости, которую пытается задушить. Сюда же относится идея, что «именно потому, что конституционные монархии, как правило, враги демократии, они продвигают демократию»
[226] – наблюдение сродни замечанию Зиновьева о том, что преследования укрепляют диссидентскую оппозицию.
По мнению некоторых, это может служить оправданием для конституционной монархии, но едва ли таким, что побудит монарха заниматься своим делом. В подобных ситуациях разрыв между официальной целью и социологическим оправданием может быть довольно сильным, поскольку реальные последствия института противоположны запланированным. Случай Токвиля более тонкий, потому что побочные продукты демократии могут быть крайне востребованы. Признание их само по себе не устранит мотивацию производить действия, побочными продуктами которых они являются (II.3), но случится недостаток стимулов, если будет считаться, что институт не слишком хорошо служит официальной цели, поскольку побочные продукты возникают только при уверенности участников в ее исполнении.
Джон Стюарт Милль – и Кэрол Пейтман, цитирующая его по этому поводу, – также утверждают, что главный эффект политической системы – воспитание участников, а «чисто деловая часть человеческих занятий» имеет второстепенное значение
[227]. Пейтман в своем комментарии к Миллю добавляет, что «два аспекта управления взаимосвязаны в силу того, что необходимым условием хорошего управления в первом (деловом) смысле является поддержание правильного типа индивидуального характера»
[228]. Я бы подчеркнул обратную связь – важность чисто деловых целей в плане воспитания характера граждан. Политика берет свои воспитательные качества у своей деловой цели: чем важнее решение и чем серьезнее оно воспринимается, тем большему может оно научить.
Сходным образом можно прокомментировать следующий несколько двусмысленный пассаж из книги Ханны Арендт «О революции»:
Под публичной свободой американцы понимали непосредственное участие в публичных делах, а потому любая связанная с этим деятельность не считалась обузой, а, напротив, дарила вовлеченным в нее несравнимое ощущение счастья, которое нельзя было получить где бы то ни было еще. Они хорошо знали (и Джон Адамс снова и снова формулировал это знание), что люди собирались на городские ассамблеи, а позднее их представители – на знаменитые «конгрессы» и «конвенты» не из чувства долга и тем более не для того, чтобы отстаивать собственные интересы, а прежде всего потому, что они получали удовольствие от самого процесса обсуждения и принятия решений
[229].
Быть может, пассаж и не примечателен, однако его также можно истолковать и как утверждение нарциссической теории политики. Городская ассамблея больше похожа на «Пир» Платона, нежели на арену для компромисса, уступок и выбора из разных зол. Да, аспект принятия решений упоминается, но не в центральной по важности роли, которую он должен играть. Политическая дискуссия или делиберация могут быть очень приятными и приносить удовлетворение, но только когда при этом руководствуются потребностью в принятии решения. Дискуссия подчиняется принятию решений, а не существует с ним на равных, как следует из формулировки Арендт. В своем обсуждении древнегреческой демократии она открыто заявляет, что «политика существует никогда не просто ради выживания»
[230] – в противовес утверждениям Мозеса Финли о том, что афинский народ «признавал инструментальную роль политических прав и в конечном итоге был больше озабочен важными решениями»
[231]. Неясно, имеет она в виду теоретиков древнегреческой демократии или, как Финли, способы ее реального функционирования, но это неважно в контексте того, что я хочу сказать, поскольку в любом случае Арендт придерживается неинструментальной концепции политики. Из-за этого она оказывается опасно близка к пониманию политики в качестве игры уже обученной элиты, а не процесса обучения.
В качестве последнего примера самоподрывного воззрения на политику я возьму идеологию, лежащую в основании различных кампаний за ядерное разоружение, которые проводились в последние десятилетия. Излишне говорить, что мои комментарии не имеют отношения к содержанию проблем, которые в них затрагивались. Я буду опираться на недавний симпозиум по вопросам участия, инициатором которого выступил Стенли Бенн. Сначала он поднял дебатируемую тему причин голосовать или как-то иначе участвовать в политике, если в современных демократиях шансы того, что отдельный индивид сможет повлиять на конечный исход, практически равны нулю, а затраты на участие по меньшей мере ощутимы
[232]. В своей реплике он предположил следующее:
