Я старался вести себя предельно вежливо и аккуратно, как граф на императорском приеме. Иначе можно так попасть…
Боевая старушенция много лет гоняла нас, пацанов, как голубей, и всячески крыла за каждую провинность. Острая на словцо и тяжелая на руку, сейчас она подуспокоилась, с возрастом скандально-силовые методы ушли в прошлое и сменились скрытым наблюдением. На последнее я и рассчитывал.
– Кажется, понимаю, о чем спрашиваешь. – Покряхтев, баба Нюся расположилась на диване у окна – ее обычном «рабочем месте». – Вернее, о ком. Точно, вырос ты уже, Олежа. Ты ведь про маленькую симпатичную грузинку?
У меня будто гора с плеч свалилась.
– Ага, про девушку, только она не грузинка. Черненькая такая, кудрявая, худенькая…
– Ну, точно, она. Из девяносто девятой. Не грузинка, говоришь? Тогда, наверное, молдаванка. Балаболила что-то по-своему. Речь чем-то похожа. Однажды был у меня один ухажер-молдаван…
Я не выдержал:
– Почему из девяносто девятой? Не ошибаетесь?
– Откуда же еще? – Баба Нюся посмотрела на меня, будто я усомнился в шаровидности Земли или завел Волгу в Аральское море. – Поверь, голубок, Анна Макарьевна, как бы этого кому-то ни хотелось, из ума не выжила, я всех своих назубок знаю, и русских, и нерусских. Всех! В сто третьей – армяне. В сотой – дагестанцы. Но эта – не их девочка, иначе повыскакивали бы все на шум, такое бы началось....
Баба Нюся вдруг приникла к окну.
– Глянь, Олежа, какие стервецы. Не люблю современную молодежь – шумят день и ночь, в подъезде гадят, курят под окнами. А уж как ведут себя, поганцы…
Кривой палец погрозил из окна посмеявшимся мальцам, один из которых только что прилюдно помочился под деревом.
– Были бы силы… Раньше я бы так не оставила. До обкома партии дошла бы. За уши в милицию бы притащила, чтоб не повадно было. А уж милиция бы их пужанула, так пужанула. А ныне-то у нас – по-ли-ци-я… Тьфу на них, войну забывших. – Она предупреждающе выставила руку, чтоб я молчал, и перевела дух. Речь еще не окончена. – Теперь всюду так, куда ни глянь – одно и то же: грязь, стыд, срам. Вона, гляди, какая идет: дойки выпятила, пупок наружу, задницей прямо танцует… Засранка малолетняя. Никакой управы на них, окаянных. И жаловаться некому. Только если родителям, но где ж их отыскать-то. Живут, небось, где-то в своей сельской Тьмутаракани и радуются, как умничка-дочка замечательно в городе устроилась, да как прилежно учится и хорошо себя ведет, старших уважает…
Я сидел, как на сковороде в аду, но не перебивал. Давний опыт сообщал – станет хуже.
Баба Нюся проводила голоногую девицу взглядом до самого подъезда, перед которым юная вертихвостка решила, видимо, сдуть пылинки с лакированных туфелек. Или поправить что-то там, внизу, в общем, сделать что-то типично женское, что ей кажется необходимым. Словом, она нагнулась – со всеми вытекающими из формы ее одежды последствиями.
– Вот позорище-то, другая бы от стыда провалилась… тьфу, срамота. – В сердцах баба Нюся перевела взгляд на другую сторону двора.
Я заметил, как то же самое сделал молодой человек, из тени ближайшего дерева, как и мы, только что наблюдавший за бесплатным представлением, а теперь уставившийся на дверь подъезда. Баба Нюся покачала головой:
– Еще один фрукт. Ему бы книжки умные читать, а он, бесстыжий, на титьки пялится.
Старушка вновь умолкла, укоризненно уставившись на не о том думавшего незнакомца, я же резко подался назад. Лоб покрылся испариной. Если из окна так хорошо видно бабулю, значит, и меня, и если обнаруженный фрукт висит под деревом именно по мою душу…
– Собраться бы с силами, пойти да высказать насчет его глазенок распутных и мыслей поганых все что накопилось… Представляешь. – Бабуля обернулась ко мне. – Возвращаюсь вчера из поликлиники… Сталина нет на этих мздоимцев! Уйму народу без очереди примут, перед некоторыми лебезят, чуть задницу не вылизывают. Тьфу! А старики – сидят, ждут. Потому как нету у нас ни родственников в верхах, ни денег лишних…
Неизвестный под деревом принялся названивать по мобильнику. Я занервничал.
– Что насчет девушки, молдаванки, из девяносто девятой? Простите, но если ей нужна помощь, то нужно торопиться.
– Зазноба твоя? Понятно. Да, нужно. Одна только Анна Макарьевна теперь никуда не торопится. Никому не нужна.
Старушка вдруг старательно прищурилась.
– Ну, ты глянь, вон, выходит из подъезда. Опять эта, которая при входе вымя вывалила. Еще недавно сикилявка голоштанная в песочнице возилась… – Баба Нюся старчески-зло сплюнула без слюны, только чтоб обозначить отношение. – И, вона, гляди ж ты – опять прошла не поздоровавшись, как вдоль пустого места. Видела ведь, что я тут сижу! А я, между прочим, ветеран войны и труда! И ни здрасьте, ни до свидания, ни как здоровье, бабушка… Вот когда во дворе целых два месяца чужая машина стояла, из нее ребятки со мной здоровались, даже за лекарствами ходили.
Новость вышла не слишком неожиданной. Я ждал, что за квартирой будут усиленно следить. Но не терпелось узнать насчет Челесты.
А человек под деревом по-прежнему глядел в мою сторону.
Во двор въехала незнакомая машина. Черная. Опасная. Чем-то встревожившая. Из нее раздался четкий гнусавый голос:
– Здесь?
Происходящее на улице я слышал прекрасно, у старушки окна старые, деревянные, все в щелях.
– Баба Нюся, быстрее, – взмолился я. – Куда пошла девушка? Что случилось?
– Как все было, сама я не видала, – выдала, наконец, говорливая бабушка. – Шурка рассказала. Из соседнего дома. Знаешь, из пятьдесят…
– Знаю, баба Нюся. Что рассказала?
– Пошла твоя красотулечка вон туда, на овраг, церкву смотреть. Увидела, как выносят гроб. И захлопала в ладоши, умалишенная.
– В ладоши?!
– Ну, дык. А хоронили Петьку, местного алкаша. Из сто десятой. Вот, его дружки, уже не раз помянувшие, и учудили. Уделали бедняжку…
– Где она?! В полиции? В больнице? В…
Слово «морг» не вылетело, застряв на языке.
– В полиции? – Баба Нюся отрицательно покачала головой. – Нет, полицию сюда не вызывали, полицию эту самую, чтоб ей пусто было, сразу в травма-пункт вызвали. Но сюда они тоже должны приехать, им же надо опросить, как все было. А кто расскажет, как не Анна Макарьевна? Ты заходи потом, я тебе все расскажу.
Подъехали еще две машины. Отнюдь не полиция. Часть выгрузившихся ребят окружала дом, несколько человек двинулись по направлению подъезда. Некоторые смотрели на мои открытые окна вверху.
– Спасибо, баб Нюсь. Огромное!
Чмокнув старушку в сморщенную щеку, я опрометью бросился к выходу, потом вверх, в квартиру. И – через окно – на корабль.
– Взлет!
Кольцо окружения на улице плотно, но бесплодно сжималось.
