— Я просто так… просто смотрел…
— Подсматривал. — Он больше и сильнее, но я злее, и у меня нож. — Ты извращенец?
Он зло смотрит на меня, и я вижу, как в его башке крутятся шестеренки.
— Если дернешься, я закричу на всю улицу и скажу, что застала тебя у своего окна и ты пытался меня задушить. — Я убираю нож. — Поверят мне, потому что ты больше и сильнее, а я — беззащитная хрупкая женщина. Ты ни за что на свете не докажешь обратного, ведь по сути я буду права, ты мерзкий маленький извращенец.
— Я больше не буду.
— Детский сад. Говори, кто хотел убить мальчишку?
Его глаза округляются — я понимаю, что он не знает. Но он мог что-то видеть.
— Ты следишь за тем, что происходит на улице, как старая бабка. — Я презрительно смотрю на него, и парень начинает злиться. — Держи себя в руках, я умею очень громко кричать, а папаша раненого пацана крайне зол и очень быстро будет тут, так что, пока приедет полиция, он многое успеет с тобой сделать.
Парень понимает, что загнан в угол, и его начинает бить дрожь. Психика у подростков нестабильная, а у таких извращенцев и подавно.
— Я уверена, что ты видел тех, кто выбрасывал тут трупы.
Он испуганно дернулся, и я понимаю, что на верном пути.
— Рассказывай.
— Я не видел… только машину. Один раз. — Парень сейчас расплачется, ей-богу. — Я не видел, кто это был, просто какой-то дядька, машина — внедорожник, серая.
— Точно серая?
— Ну да. — Парень шмыгнул носом. — Там темно было, я его самого не рассмотрел. Он открыл заднее сиденье и стащил что-то на асфальт, я и не понял сразу. А потом он уехал, а через пять минут ты прошла, споткнулась… а больше я никого не видел. Я уже потом понял, что этот мужик стащил на землю и обо что ты споткнулась — хитрая, не захотела с мусорами связываться.
— Я подумала, что он просто пьяный. Номера машины не видел?
— Нет. — Парень отодвинулся от меня. — Я больше и не смотрел, страшно. Это же вампир, точно тебе говорю. Нас убеждают, что их нет, а на самом деле есть, и…
Господи, что льют в головы детям, это уму непостижимо.
— А мужчина этот, что в машине, он какой?
— Я говорю тебе, что не разглядел!
— Ну, вот он у машины. Высоту машины ты можешь представить? Как он по отношению к высоте машины?
— А! — до парня дошло, и он закрыл глаза. — Вот машина остановилась, вот он вышел, открыл заднюю дверь… он высокий, точно тебе говорю, высокий! И не жирный, но и не тощий. На голове кепка была какая-то, куртка короткая и штаны… не модные, не узкие, как сейчас носят, а просто штаны. Старый дядька, наверное, лет тридцать пять ему, а то и все сорок. У меня отец так ходит.
— Ясно. Ну, ладно, иди. Еще раз замечу тебя у окон, оторву голову.
Он кивнул и побежал в сторону дома, стоящего на другой стороне улицы, а я возвращаюсь в квартиру. Лилька спит в окружении зайцев, у ее кроватки стоит коляска с куклой. Затащила к себе поближе, значит.
Я очень устала, но если я хочу что-то выяснить, мне нужно пробраться во флигель. Возможно, там найдутся какие-то объяснения происходящей здесь чертовщине.
Лилька заворочалась и захныкала.
— Что, пить?
— На горшочек…
Я вынимаю ее из кровати и усаживаю на горшок. А еще днем я купила такую чашку-поилку. Купила на том же лотке, где и уток, решив, что ночью она будет Лильке самое то.
— Пить будешь?
Она молча берет чашку, делает несколько глотков и засыпает у меня на руках. Я укладываю ее обратно и укрываю, а она ищет руками игрушку, и я подаю ей зеленого зайца, он поменьше.
— Утка!
Она утенка ищет, а тот на полу, и я подаю ей утенка, она обнимает его и затихает окончательно. Представить себе не могу, как она выдержала месяц в приюте, она и правда очень домашний ребенок. Ей вот это все надо — чтоб кто-то принадлежал только ей, и ей важно ее личное пространство, наполненное игрушками, книжками и любимыми занятиями.
Теперь она проспит до утра, а я должна сделать еще одну вылазку. Но сначала включу ночник, вдруг она проснется, так чтоб хоть не в полной темноте.
Ключи от флигеля, выданные мне убитым Лешкой, лежат в ящике комода. У полиции не было причин посетить флигель, старуха Митрофановна умерла своей смертью, и если там есть что-то мне полезное, оно до сих пор лежит нетронутым.
Я выхожу во двор и надеюсь, что все давно спят.
Тьма, встретившая меня в прихожей старухиного дома, липкая и пыльная. Бабка, наверное, в гробу переворачивается, видя всю эту грязь. Зажигать свет нельзя, разве что в дальней комнате, окна которой выходят на стену сарая, их со двора не увидят.
Комната была когда-то спальней, почти все пространство здесь занимают широкая кровать и полированный трехдверный шкаф. На прикроватной тумбочке лежат чьи-то очки. Видимо, это была супружеская спальня, а Лешка говорил, что старуха больше не спала в этой комнате, и он не наврал, потому что разобранная постель в соседней комнате, когда-то принадлежавшей Лешке, единственному сыну, свидетельствует о том, что хозяйка перебралась туда. Видимо, Лешка в последние дни своей жизни тоже спал в этой постели, на простынях следы обуви — валился пьяным в кровать, как есть.
Помните, я говорила о том, как выполняю монотонную работу? Начинаю с самого края и потихоньку продвигаюсь вперед. Так и здесь, я шла от одного шкафа к другому. И в спальне обнаружила запертый на ключ ящик — под платяным шкафом, глубоко у стенки. Достать его было никак, и я принесла из кухни швабру.
Ящик металлический, как из-под инструментов, и выглядит очень старым, а где ключ от замка, представить себе не могу. Но он где-то есть, я уверена.
Во внутреннем кармане мужского зимнего пальто с каракулевым потрепанным воротником. Видимо, это пальто Лешкиного отца, бабка хранила его, а пальто — ключ.
Я забираю ящик с собой и, заперев флигель, возвращаюсь в квартиру. Лилька спит, у кровати тлеет огонек ночника, грибочки загадочно мерцают — папа знал, что мне нравятся такие милые штуки. Я ставлю ящик на кухонный стол и открываю его. Замок тугой, но он поддается. В ящике бумаги, я листаю их — какие-то грамоты за ударный труд, старая домовая книга, бланки рецептов с пометкой «Городской родильный дом № 1», квитанции на оплату электроэнергии со времен царя Гороха.
И аккуратно подшитые документы об усыновлении.
Приемные родители Вертель Василий Сергеевич и Вертель Галина Митрофановна, ребенок — мальчик, в возрасте пяти дней. Биологическая мать — Щеглова Полина Ильинична, отец неизвестен. Решение органа опеки, решение суда, согласие биологической матери на усыновление — отказ от ребенка. На момент рождения мальчика Полине было семнадцать лет. Ни кола, ни двора, ни денег, ни работы, она вряд ли даже среднюю школу окончила из-за беременности. Что ж, бывает. А тут бездетная пара, обоим уже за сорок, и этот ребенок, которого, наверное, сама Галина Митрофановна и принимала. Конечно, они дали Полине каких-то денег, а может, просто уговорили, ей-то куда было с ребенком податься.
