Он отвернулся от нее, сжав руки.
— Это ничего не меняет, — сказала Уин, стараясь придать своему голосу спокойную уверенность, которой не чувствовала. Думать мешало бешено бьющееся сердце. — Это ничего не меняет, особенно после того, что было сегодня.
— Ты солгала мне, вот в чем вопрос, — процедил он сквозь зубы.
Цыган никогда не потерпит, чтобы им манипулировала женщина. И Уин подорвала доверие Меррипена к себе в тот момент, когда он был особенно уязвим. Он вышел из панциря, он пустил ее в свою душу. Но как еще могла она сделать его своим?
— Я не чувствована, что у меня есть выбор, — сказала Уин. — Ты невероятно упрям. Еслн уж вобьешь себе что-то в голову, переубедить тебя невозможно. Я не знала, как заставить тебя изменить свое решение.
— Тогда ты только что солгала вновь. Потому что ты не жалеешь о том, что сделала.
— Я сожалею о том, что обидела и разозлила тебя. Я понимаю, как сильно ты…
Она замолчала, когда Меррипен стремительно схватил ее за плечи и прижал спиной к стене. Он приблизил к ее лицу искаженное злобой лицо и сказал:
— Если бы ты хоть что-то понимала, ты бы не рассчитывала, что я сделаю тебе ребенка, который тебя убьет.
Натянувшись как струна, дрожа подобно тетиве взведенного лука, она смотрела в его глаза и чувствовала, что тонет в их мрачной глубине. Она глотнула воздуху, прежде чем упрямо произнесла:
— Я пойду к врачу. К двум, к трем врачам — их будет столько, сколько захочешь ты. Соберем их мнения, и ты оценишь шансы. Никто не может точно предсказать, что получится. И никакой вердикт врачей не изменит моего решения провести оставшуюся жизнь так, как этого хочу я. Я буду жить так, как решила. А ты… ты можешь принять меня такой, какая я есть, без оговорок, или не принимать совсем. Больше я не буду жить как инвалид. Даже если из-за этого потеряю тебя.
— Я не принимаю ультиматумов, — сказал он, слегка встряхнув ее. — Тем более от женщины.
У нее все поплыло перед глазами. Она ненавидела себя за эти слезы. Она в отчаянии спрашивала себя, за что судьба лишает ее того, что так легко дает другим.
— Ты, самодовольный цыган, — хрипло проговорила она, — не ты здесь выбираешь, а я. Мое тело принадлежит мне. И мне решать, рисковать или не рисковать. И возможно, спорить о чем-то уже слишком поздно. Может, я уже беременна твоим ребенком…
— Нет! — Он схватил ее голову и прижался лбом к ее лбу. Губы обжигало дыхание. — Я не могу сделать это. Меня никто не заставит причинить тебе боль.
— Просто люби меня. — Уин не осознавала, что плачет. Она поняла это, лишь когда почувствовала его губы на лице. Горло его сжималось. Он стонал, слизывая слезы с ее лица. Он поцеловал ее со страстью отчаяния, овладев ее ртом с безудержной яростью, потрясшей ее до мозга костей. Он вжимал ее в стену, и она чувствовала его эрекцию даже сквозь несколько слоев одежды. И тело ее откликнулось на его возбуждение с шокирующей силой. Она почувствовала, как мгновенно увлажнилась ее плоть. Она хотела, чтобы он вошел в нее, хотела вобрать его в себя глубоко, сжать туго, сделать так, чтобы он забылся, чтобы наслаждение избыло его ярость. Она опустила руку вниз, сжав его там. С губ его сорвался сладострастный стон.
Она оторвалась от его губ лишь для того, чтобы, задыхаясь, шепнуть:
— Отнеси меня на кровать, Кев. Возьми меня…
Но он, злобно выругавшись, отпустил ее.
— Кев…
Бросив на нее обжигающий взгляд, он вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
Глава 20
Воздух этим ранним утром был свеж и влажен. Собирался дождь. Холодный ветер дул в приоткрытое окно спальни Кэма и Амелии. Кэм проснулся от того, что Амелия уютно прижималась к нему. Живот ее округлился. Она всегда спала в ночной рубашке из скромного белого батиста с многочисленными складочками и рюшами. Но мысль о том, какие прелестные изгибы таятся под скромным убором, всегда возбуждала его.
Ночная сорочка задралась до колен. Одну ногу Амелия перебросила через него, и колено ее покоилось в непосредственной близости от его лона. Округлый животик ее прижимался к его боку. Беременность сделала ее формы более аппетитными. Амелия словно светилась изнутри, в ней появилась трогательная незащищенность, пробуждавшая в Кэме потребность беречь ее и холить. Только подумать: все это сделало его семя, часть его, которая росла в ней… Все это очень возбуждало.
Он не ожидая, что беременность Амелии так на него подействует. В глазах цыган рождение детей и все, что с этим связано, считалось махрайм, грязным. И, поскольку ирландцы также известны своим подозрительным и пуританским отношением ко всему, что относится к репродукции, ни с той, ни с другой стороны, казалось, не было предпосылок к тому, чтобы он с таким восторгом воспринимал беременность жены. Но Кэм ничего не мог с собой поделать. По его глубокому убеждению, Амелия была самым красивым и восхитительным созданием на земле.
Сонно похлопав ее по бедру, он понял, что желание заняться с ней любовью немедленно слишком велико, чтобы ему сопротивляться. Он приподнял подол ее рубашки и погладил по обнаженной ягодице. Он целовал ее губы, ее подбородок, наслаждаясь чудной текстурой ее кожи.
Амелия заерзала.
— Кэм, — сонно пробормотала она. Ноги ее раздвинулись, приглашая его приласкать ее еще.
Кэм улыбнулся, целуя ее в щеку.
— Какая у меня славная женушка, — прошептал он на родном языке. Она потянулась и довольно вздохнула, когда руки его скользнули по ее теплому телу. Он продолжал, нежно нашептывая, гладить ее, целовать грудь. Пальцы ласкали ее между бедрами, поддразнивая, возбуждая до тех пор, пока дыхание ее не сделалось сбивчивым, пока она не начала постанывать. Пальцы ее вжались ему в спину, когда он лег на нее сверху. Тело его изголодалось по ласковому теплу…
Осторожный стук в дверь. Приглушенный голос:
— Амелия?
Они оба замерли.
Тихий женский голос снова попытал счастья:
— Амелия?
— Это кто-то из сестер, — прошептала Амелия.
Кэм пробормотал ругательство, с исчерпывающей точностью описывающее то, что он как раз собирался сделать, и то, что, очевидно, ему так и не удастся завершить.
— Твоя семейка, — мрачно сказал Кэм.
— Я знаю. — Амелия накинула на себя простыню. — Мне жаль, что… — Она замолчала, увидев, насколько он возбужден. — О Боже…
Хотя Кэм обычно со снисхождением относился к многочисленным причудливым выходкам Хатауэев, на этот раз он был не в том настроении, чтобы проявлять понимание.
— Избавься от нее побыстрее, — сказал он, — и возвращайся сюда.
— Да. Я попытаюсь. — Амелия накинула халат поверх ночной рубашки и торопливо застегнула три верхние пуговицы. Легкие полы халата развевались, как паруса на шхуне, когда она бросилась в смежную со спальней гостиную открывать дверь непрошеной гостье.
