Баден кивнул, и делегация пошла обратно к горному комплексу, не говоря ни слова. Арктур проследил за ними, затем развернулся на пятках и двинулся вниз по дороге, где его ожидали солдаты и танк.
Когда Арктур достиг танка, он громыхнул кулаком в рукавице по его борту.
– Орудие на изготовку, – скомандовал он.
– Лейтенант, вы блефовали? – спросила Ди де Санто.
– Нет, – сказал Арктур. – Как я сказал Бадену, я никогда не блефую. Я уже знаю, что он собирается сдаться.
– Вы уверены? – спросил Чак Хорнер. – Он выглядел, как упрямый осел.
– Что правда, то правда, – согласился Арктур. – Но он не глупец.
– Сэр? – удивилась де Санто.
– Он знает, что если он не сдастся, я взорву рудник и перебью всех, – объяснил Арктур.
Чак Хорнер подозрительно посмотрел на Арктура.
– Вы не шутите, так ведь?
– Нет, – ответил Арктур. – Не шучу. И Лемюэль Баден знает это.
* * *
Лазарет в лагере «Юнона» слыл местом стерильным во всех смыслах этого слова. Его сборно-щитовые стены, облицованные керамической плиткой, сияли отраженным светом фонарей, закрепленных на формирующих свод крыши зеленых фермах. Вся конструкция напоминала толстую трубу, разрезанную вдоль и брошенную на землю.
Секции с кроватями располагались по всему открытому пространству. Установленные на уровне потолка вытяжные вентиляторы пытались (тщетно) разогнать застоявшийся воздух и резкий запах дезинфицирующих средств. Медики обходили кровати с ранеными, снимая показания с аппаратов и выписывая обезболивающие средства. Сюда после выполнения боевых задач, избавившись от бронескафандров и облачившись в повседневную форму, шли морпехи, чтобы навестить раненых товарищей. Шли с надеждой, что последних не слишком накачали успокоительным.
Арктур ожидал, что в лазарете будет шумно, но внутри оказалось на удивление тихо. Лишь стоял негромкий шум от усердной работы специалистов, и жужжали приборы. Атмосфера сохранялась спокойной благодаря тому, что большинство раненых солдат пребывали под действием мощных транквилизаторов, а те, кто был ресоцем – практически поголовно. Многочисленные исследования доказали, что тяжелые травмы могут негативно сказаться на психонейронной программе, вживленной поверх настоящей памяти. Никто не гарантировал, что у солдат вдруг не восстановится их изначальная криминальная натура.
Наслышанный о шокирующих подробностях некоторых жестоких убийств, совершенных этими солдатами до того, как им заложили в мозг нормальную модель поведения, Арктур был совершенно не против таких мер предосторожности.
Арктур увидел койко-капсулу капитана Эмилиан в одном модуле с тремя другими ранеными солдатами, двумя мужчинами и женщиной, и направился к ней.
Эмилиан улыбнулась, когда заметила Арктура. Секундой позже ее лицо исказила гримаса, когда девушка попыталась сесть. Ее таз и ноги врачи заключили в корсет из нержавеющей стали, и неуклюжая попытка изменить положение тела вызвала страшную боль. Припухлости на глазах и челюсти девушки уже немного опали, и синяки приобрели очаровательный красноватый оттенок. С другой стороны лица, симметрично шраму, который Эмилиан получила на Чау-Сара, появилась ярко-красная линия из наложенных швов.
Каждый пациент в модуле был подключен к капельнице, и за их состоянием следила сложная система из каких-то диагностических аппаратов. Арктур осторожно пробрался к койке Эмилиан сквозь паутину кабелей.
– Доброе утро, капитан, – сказал Арктур.
– Доброе, лейтенант, – ответила Эмилиан.
Арктур сел рядом с медмодулем и разместил у ног девушки портативную консоль.
– Хорошо выглядите.
– Ага, конечно, – сказала Эмилиан. – Я выгляжу, как кусок дерьма. Никто не дает мне зеркало. О чем это может говорить?
– О том, что даже близость смерти не пошатнула вашего самомнения?
– Осторожно, парень, – сказала Эмилиан. – Может, я и не могу стоять на своих двоих, но я все еще твой командир.
Арктур поднял руки вверх в примиряющем жесте.
– Понял, – сказал он.
– Слышала, что остальная часть операции прошла хорошо.
– Да, – согласился Арктур. – Мы взяли Турангу без единого выстрела. Если не брать в расчет то, что произошло в каньоне сразу после того, как мы туда рухнули.
Лицо Эмилиан помрачнело при упоминании о крушении.
– Ничего не помню, – сказала она. – Мне сказали, что я с размаху врезалась головой о пиллерс. Шлем раскололся напрочь, а чертова черепушка еле выдержала.
– Вам повезло, – сказал Арктур.
– Да, мне все это говорят.
– Зато теперь у вас есть шрам, дополняющий тот, предыдущий, – заметил Арктур.
– Да ты что? Вот удача-то!
– Простите.
– Так, рассказывай об остальном, что случилось, – сказала Эмилиан. – Я слыхала суть от одного моего топтуна из тех остатков, что ты изволил привезти живыми. Но они не великие рассказчики, сам понимаешь.
– Честно говоря, там особо нечего добавить.
– Когда кто-то говорит «честно говоря» – значит, он врет.
– Я запомню это, – сказал Арктур. – Но вероятно, вы знаете все остальное. Лемюэль Баден вышел через двадцать минут и сказал, что его люди уйдут. Они деактивировали реактор и выключили турели. После чего я подал запрос на пару транспортников. Они привезли шахтеров сюда для допроса, потом мы депортируем их. Мы обезопасили комплекс, и шахтерская команда «Кусинис» уже ковыряется там. И я хочу получить разрешение на право руководить этой командой, капитан.
– Все еще мечтаешь стать геологоразведчиком, а?
– Безусловно, – ответил Арктур.
– И как же ты убедил Бадена увести своих людей?
– Просто. Я сказал, что сровняю их лагерь с землей из осадного танка.
– И всё?
– Да, – сказал Арктур. – Я был очень убедителен.
– А ты бы открыл огонь, если бы они не вышли?
– Конечно, – без колебаний ответил Арктур. – Какой смысл угрожать, если ты не готов выполнить угрозу?
– Это было бы очень дорогим решением, лейтенант, – сказала Эмилиан. – Много людей с куда более высоким чином, чем у нас, совершенно ясно дали понять, что хотят видеть это место в целости и сохранности.
– И они его получили. А Баден знал, что я не шучу, и он не хотел умирать. Все достаточно просто.
Эмилиан покачала головой:
– Нет, Менгск, не просто.
– Что-то не так?
– Да. Не забывай, что я изучала твое личное дело и вижу тебя насквозь, – сказала Эмилиан. – Я знаю, что ты всегда имеешь в виду то, что говоришь, но ты не всегда говоришь то, что думаешь. Практически все, что происходит с тобой, ты держишь в глубине сердца. И не позволяешь никому видеть то, о чем ты думаешь. Только если не специально делаешь это. И в этот раз ты хотел, чтобы Баден знал, о чем ты думаешь.
