«Главное – сколотить набор апокрифических идей, – подумала Клара. – Заставить знаменитость произнести то, что она должна была произнести, но не произнесла: приладить ко времени, вложить в уста Цезаря то, что долженствует исходить из уст Цезаря, даже пусть это было сказано Фридрихом II или Иригойеном…»
– Пошли, – сказал Хуан, беря ее под руку. – Пока есть свободные места.
На середине лестницы они остановились, чтобы как следует разглядеть бюст Каракаллы. Кларе нравился властный рисунок его бровей, сходившихся над глазами, словно мосты. Проходя мимо, она всегда ласково дотрагивалась до него, сожалея, что вырез ноздрей придавал лицу Каракаллы подловатое выражение.
– В один прекрасный день он тебя укусит за руку. Каракалла, он такой.
– Кесари не кусаются. Тем более кесарь с таким ласковым именем – Каракалла, владыка римлян.
– Ничего ласкового в его имени нет, – сказал Хуан. – Как удар хлыста.
– Ты путаешь с Калигулой.
– Нет, Калигула – звучит как название лекарственного растения. Два зернышка калигулы на стакан меда. Или вот так: небо калигулится, кто его раскалигулит? До свидания, доктор Ромеро.
– Добрый вечер, молодые люди, – сказала доктор Ромеро, изо всех сил вцепляясь в перила.
– Скорее, Хуан; Мойяно, наверное, читает уже минут двадцать.
– Это ты остановилась лобызать несчастного кесаря.
– А что такого? Каракалла того заслуживает, он добр ко мне. Теперь на него никто не глядит, а бывало, глаз не сводили.
– А он и глазом не моргнет, – сказал Хуан. – Римляне, они такие. А доктор Ромеро стала как слон. Слон обернулся и глядит на мой пакет. Учуял цветной кочан.
– И ты с ним пойдешь в аудиторию? – сказала Клара. – Будешь шуршать бумагой, всем мешать.
– Если бы я мог, я бы вдел кочан-цветок в петлицу. Причуда в духе Каракаллы. Правда, красивый? Таких цветных кочанов больше нет.
– Вполне сносный. Но дома у нас покупают крупнее.
– Ох уж мне этот твой дом, – сказал Хуан.
Чтец обозначил конец главы паузой. И прежде чем начать новую, позволил желающим откашляться, достать носовые платки, обменяться краткими впечатлениями. Как опытный пианист, он давал несколько секунд передышки, однако не затягивал ее, чтобы не рассеялись флюиды, эта плотная субстанция, которая склеивала его голос и сидевших в аудитории людей, его чтение и их внимание, которое не так-то легко заполучить.
И, наклонившись, потихоньку —
«Moïse prenait de l’âge,
mais aussi l’apparence. Les banquiers ses contemporains, qu’il avait dépassés à trente ans en influence, à quarente en fortune…»
[8]
– Дай я положу сверток между нами, – попросил Хуан. – Толстуха, слева от меня, того гляди, раздавит кочан.
– Давай сюда капусту, – сказала Клара и потянула на себя пакет (бумага зашуршала, Андрес Фава обернулся и скорчил им рожу).
В воцарившейся наконец тишине голос Чтеца лился негромко и без нажима. Клара вдруг вспомнила:
– А что он делал?
– Кто?
– Абелито в кафе.
– Не знаю. Наверное, искал тебя.
– A-а. Но ищет меня он там, где меня нет.
– Именно поэтому, – сказал Хуан, – и ищет.
– Замолчите, – заворчал Андрес. – Стоит вам появиться, все катится к черту. Я отвлекаюсь, понимаете? Мозги выключаются.
«Абелито, – подумала Клара, дружелюбно глядя на, пожалуй, слишком тонкую шею Андреса и безжалостно внимательно – на перманент, так портивший Стеллу, которая, конечно же, сидела рядом с Андресом. – Действительно, ищет меня там, где меня нет и где никогда не было. Бедный Абелито».
Стелла медленно засунула руку в карман Андреса. Совсем нелегко засунуть руку в карман брюк, не своих, а мужчины, сидящего рядом. Андрес с дурацким видом поглядывал на нее искоса. Самое смешное, что носовой платок был совсем в другом кармане.
– Мне щекотно.
– Дай платок, я высморкаюсь.
– Поплачем вместе, дорогая, но платка у меня нет.
– Нет, есть.
– Есть, да не про вашу честь.
– Противный.
– Сопливая.
– Просил потише, – сказал ему Хуан, – а сам поднимаешь шум из-за платка. Уважайте хоть немного культуру. Дайте послушать.
– Вот именно, – сказал толстяк, сидевший справа от Стеллы. – Уважайте хоть немного.
– Совершенно верно, – сказал Хуан. – Именно это я и говорю: уважайте хоть немного.
– Вот именно, – сказал толстяк.
Клара слушала: «Eglantine entrait, et redonnait subitement leur rialité, pour les yeux do Moïse emu, au taupé et au Transvaal»
[9] —
и оценила умение Чтеца минимально пользоваться жестами. «Я бы на его месте вовсю размахивала руками, – подумала Клара, – а Хуан, читая мне заметку из “Критики”, может опрокинуть стул». Она совсем отвлеклась и уже не способна была сосредоточиться (она решила, что потом прочтет книгу сама, как собиралась прочесть столько книг, которые так и не прочитала), а потому принялась снова разглядывать спину Андреса, волосы Стеллы, ничего не выражающее лицо Чтеца. И удивилась, обнаружив, что ощупывает пальцами пакет, словно насекомое скользит по холодной морщинистой поверхности кочана. Она поднесла пальцы к носу: пахло влажными отрубями, и дождливым днем в комнате с пианино и мебелью в чехлах, и спрятанным в шкафу альбомом «Для тебя».
Хуан оставил кочан на ее попечение и, дождавшись паузы, подсел к Андресу слева. Теперь они могли разговаривать, не мешая толстяку, потому что толстяк занялся разговором с сеньорой, судя по внешности, пенсионного возраста, в лиловом платье.
– В один прекрасный день она всерьез исследует содержимое твоего кармана, – сказал Хуан, – и обнаружит, что у тебя мало общего с Чарлзом Морганом.
– Инспекционная проверка, че, – сказал Андрес. – Ну, что нового?
– Все по-прежнему. И вы, Стелла, хороши, как всегда.
– И вы все такой же, – сказала Стелла. – Все приятели Андреса, как один, лгуны и бесстыдники.
– Ну, просто очаровашка, – сказал Хуан Андресу. – Уверен, ты не понимаешь, какое сокровище тебе досталось.
– Не скажи, – ответил Андрес. – Я, как никто, умею ценить достоинства и очарование Стеллы. Я уже исписал несколько тетрадей хвалами в ее адрес, и когда-нибудь потомки узнают, чем для меня был этот город благодаря Стелле.
