– Жарко, – услышала она. – Тебе удалось поспать?
– Кое-как, – сказала Клара, испытывая странное желание заплакать, как будто он сказал ей что-то крайне необычное. – А тебе?
– Более-менее.
– Из-за жары?
– Да, наверное.
– Послушай, – сказала Клара, мысленно представляя себе Хуана с письмом в руке, его лицо. – У папы ложа на концерт какого-то там Хаиме. Мы идем втроем, хочешь пойти с нами? Выходим через десять минут.
Молчание донесло до нее явные колебания Андреса.
– Тени богов, – сказала Клара, ничуть не собираясь насмешничать, а скорее чтобы поддержать его. «Нет, не смогу сказать ему по телефону, – подумала она. – Скажу там, улучу минутку в аванложе. Но зачем, раз уж…»
– Знаешь, Кларита, большое спасибо, – сказал Андрес.
– Понятно. Если не хочешь идти, не надо.
– Спасибо. Я думаю, лучше без экивоков. Честно говоря, я сегодня не настроен на музыку.
«Значит, надо ему сказать сейчас», – подумала Клара. Она услышала, как сеньор Фунес в гостиной стучит палкой в пол, созывая всех к столу.
– Знаешь, я бы хотела поговорить с тобой.
– Сегодня вечером я собирался на факультет.
– А, ну тогда… а зачем тебе на факультет? – закричала она истерично. – Тебе нравится наблюдать за казнью? Прости.
– Да, я понимаю. Жара, – сказал Андрес странным клоунским тоном.
– До свидания. Прости меня.
– До свидания.
Когда Хуан вошел, она сказала:
– Я звонила Андресу, не хочет ли он пойти на концерт.
– Его подцепить трудно.
– Да, он не захотел. Жаль.
– Да, жаль, – сказал Хуан, глядя на нее. – Полагаю, ты хотела поговорить с ним об этом.
– Да. Он должен быть в курсе. Ты знаешь, как он нас любит.
– Твой отец тоже нас очень любит, но ему мы не расскажем ни о чем.
– Это совсем другое дело, – сказала Клара, не глядя на него. – Впрочем, все не так страшно. Надо только не обращать внимания. Мы же не собираемся доносить на него, ничего подобного.
Хуан сел на постель Бебе. Палка сеньора Фунеса стучала уже в коридоре, и вот он, разъяренный, вошел в комнату. Два удара. Еще один. Мольер, да и только.
– Какого черта вы тут делаете?
– Телефон, – сказала Клара, кивая на телефон, словно он был живым существом.
– Пойдемте в столовую, – сказал сеньор Фунес. – Вы что, забыли о десерте?
– Нет, конечно, но зачем спешить, папа?
– Уже половина второго, – сказал он. – Чем раньше выйдем, тем лучше.
Ну что ж, пойдем в концерт, хуже просто ждать, курить, ходить из угла в угол. Проходя мимо зеркала, Хуан увидел свое мокрое, все в поту, лицо. За окном мальчишка повторял: «Вот увидишь, увидишь, увидишь, увидишь, вот!»
Клара доедала десерт, Бебе вырезал из «Лайфа» женскую фигурку; сыр на тарелке у Хуана распластался желтой резиной.
– Сливок двойную порцию, – сказал он Бебе. – Экзаменующимся очень полезно.
– Возьми те, что из холодильника, – сказал сеньор Фунес.
– Ты доволен холодильником? – рассеянно спросила Клара, не отрываясь от еды.
– О, замечательный. Девять кубических футов, чудесный.
– Такой огромный, – сказал Бебе. – Так и хочется залезть в него.
Хуан слушал, думая о своем. Принесли желе, и он поел еще немного, однако слова репортера не давали ему покоя, что-то насчет грибов. Бедный репортер.
– Шестифутовые никуда не годятся, – говорил отец сыну.
– Очень маленькие, – сказал Бебе. – Кладешь кочан капусты, одну морковку и все – больше ничего не влазит.
– А кроме того, в этом сухой лед.
Клара ела желе, прикрыв глаза и подперев голову рукою.
– А бывают еще четырехфутовые на керосине. Кошмарные.
– Какая пакость. Только не говори, что при помощи керосина можно делать холод.
Хуан взглянул и поднялся, чтобы отсесть подальше, на софу, бывшую излюбленным местом его тещи. И принялся грустно писать, забыв и об Абеле, и об экзамене. И когда Клара села рядом, протянул ей бумагу. Клара увидела, что стихи написаны на конверте от письма, разъятом по швам и принявшем форму креста. А в углу дурацкий рисунок – холодильник, нарисованный рукою Хуана.
– Восшествие на трон, – прочитала Клара вслух.
Вот она, ее принесли, поглядите: о,
белоснежный сахар, о,
дарохранительница!
Денек был славный, и мама пошла за цветами,
а сестры вздыхали, сраженные.
Все – в ожидании, в предчувствии радости, и вот —
Аллилуйя!
Размягшие сердца, сплошь стеклянная башня,
мозаика, инкрустация!
(Отец хранит молчание, поддерживает тишину
скрещенными руками: он
созерцает.
И мы были там. Мы отважились,
еле-еле —)
Вот она, ее принесли, белоснежную
дарохранительницу.
И пока она с нами – мы живы.
Мы живы, покуда ей это по нраву.
Осанна, Вестингхауз, осанна, осанна.
– Ты сумасшедший, – сказал Бебе.
– Под конец ничего не понятно, как всегда, – сказал сеньор Фунес. – Мясо есть больше не будете? – Он позвал Ирму, чтобы она принесла приборы, вытертые как следует, но Ирма сказала, что это воздух такой влажный, она принимала близко к сердцу все замечания. Она поблагодарила Бебе, который удачно заступился за нее, и тщательно вытерла мелкую тарелку, чтобы сеньор Фунес положил себе еще мяса.
– Жестокие стихи, – шепнула Клара, прислонясь к Хуану. – Все, что ты пишешь в последнее время, кажется мне жестоким.
– Совершенно верно. А причина – злость.
– Бедные мы, бедные, – сказала Клара словно сквозь сон. – Нам еще столько идти, а мы уже так устали.
– Сколько идти и как устали – не одно и то же. Если бы можно было разделить эти понятия.
И очень тихо (что выводило из себя сеньора Фунеса) продолжал:
– Мне нужна поэзия обличения, понимаешь? Не социальноподобная чушь, не заочный курс по изучению действительности. Меня не волнуют факты; я обличаю то, что им предшествует, а именно: то, что есть ты, я и все вокруг. Как ты думаешь, может получиться поэзия из такого разрушенного, внушающего такое бешенство материала?
– Послушай сводку новостей, в антракте я позвоню тебе из театра.
– Хорошо, папа.
– Не знаю, – сказала Клара. – Так необычно, что поэзия не дитя света.
