– Четыре – с ветчиной, четыре – с мясом, по четыре с сыром, с анчоусами и с копченой колбасой, – объявил Хорхе. – Пять видов по четыре штуки каждого. Я все специально так рассчитал, смотрите: на каждого приходится по четыре бутерброда любого вида, кроме одного. Лично я готов обойтись без сыра. Что-то здесь темновато, mehr Licht
[145], будьте так любезны. И уберите немедленно эту пластинку, а не то меня сейчас вырвет.
Подойдя к проигрывателю, Марта снова поставила «Рука в руке».
– Представь, что ты слушаешь «Мадам Баттерфляй», – посоветовала она. – Ты у нас будешь Пинкертоном. Вот ведь славное имечко. Пинкертон. Пейте пиво «Пинкертон», мойтесь мылом «Пинкертон». – Она смотрела на нас, не задерживая взгляд ни на ком конкретно, думая о чем-то своем. – Грустно все это, ребята… Грустно, как на похоронах. Да, так ведь у нас сегодня и есть похороны с поминками.
Я видел, как она старалась не смотреть на Сусану – словно где-то далеко разбивались тончайшие стекла, словно резонировала где-то в пустоте крохотная колбочка ампулы для инъекций, и лишь одному мне было дано слышать эти звуки. Кто-то передал мне бокал с вином, я выпил его залпом и увидел, что Ренато, осушив свой бокал, вновь наполняет его до краев, глядя при этом куда-то вверх, в потолок.
– Раздача бутербродов, кто не успел – тот опоздал, – объявил Хорхе, усаживаясь на пол и ставя рядом с собой поднос с бутербродами. – Так, начали: это – тюленю, это – медвежонку, это – нашей lys dans la vallée
[146], a четвертый – нашему рыцарю-защитнику. Инсекто, держи – с колбасой. Он так идет твоей кровожадной, дикой натуре. Знал бы ты, как я тебя люблю, Инсекто. Таких, как ты, осталось очень мало. Жаль, что сестренка уже объявила на тебя монополию; если бы не она, я бы в лепешку разбился, чтобы завоевать твое дружеское расположение. Хочешь, я почитаю тебе одно стихотворение, чтобы доказать тебе, что я не дурак и хорошо воспитан? Но сначала ты – расскажи нам в подробностях все, что у вас там было с Нарциссом.
– А вот заткнуться ты не хочешь? – рявкнула на него Марта, подкрепляя слова хорошим ударом по коленке брата.
– Objection sustained
[147], – согласился я. – Все важные и серьезные разговоры переносятся на завтра.
При этом я посмотрел на Ренато, который, видимо, решил напиться, чего добивался методично, но без особого желания.
– Ну что, сыграем в варьете? – предложил он, поставив бокал на пол и садясь на стул верхом, задом наперед. – Су, ты согласна?
Вопрос прозвучал почти как приказ – столько в него было вложено настойчивости и требовательности. Похоже, Сусана поняла это не хуже меня. Она улыбнулась – да, улыбнулась, в первый раз после чтения «Jabberwocky», – и согласилась с предложением брата.
– Могу исполнить свой знаменитый номер с исчезновением в платяном шкафу и возвращением в виде посылки неналоженным платежом, – сказала Сусана. – Предлагаю также фокус со шляпой, превращающейся в кастрюлю горохового супа. Если Ренато подставит голову, суп я обещаю найти.
Марта и Хорхе, как всегда, хитро, заговорщически переглянулись.
– Самые достойные и знаменитые на весь мир брат с сестрой предлагают вам свое содействие во всем, – объявил Хорхе каким-то гулким голосом. – Почтеннейшей публике нужно только попросить, а мы будем исполнять все ее желания.
– Ох, я тебя сейчас попрошу! – пригрозил я. – Ладно, сделаю тебе подарок: попрошу, чтобы ты прочитал мне что-нибудь из твоих стихов.
– Увы, но их в природе больше не существует…
– Увы, дело обстоит именно так, – подтвердила Марта. – Вот если только что-то завалялось у меня в сумочке. Точно, есть одно. И не из худших, Хорхе, очень даже приличное. Слушайте внимательно, дамы и господа. Это произведение получило для сегодняшнего представления особое название.
DEMONS ET MERVEILLES
[148]
О холмах и ветрах
о вещах что ищут имя свое чтобы войти
словно дерево или облако в мир
о тайнах раскрытых луной
что дробится в колодцах либо в песчинках
с надеждой я говорю
Все ничто по сравнению с этой
жаркой и нежной волной что омывает тело
Даже и тишина прародитель снов
Жизнь
этот образ соразмерный для глаза
ввысь
вечно жить
Ничего не говоря, мы прилежно жевали бутерброды, Ренато подлил всем вина. Мы все так любили Хорхе, его стихи были так близки нам (как облака или деревья); можно было слушать их в исполнении Марты, молчать – и быть счастливыми. Первым, подняв заигравший в свете лампы бокал, тишину нарушил Ренато.
– За тебя, певец жизни! Слушай, можно, я тебя кое о чем попрошу на сегодня?
– Все, что хочешь, – заверил его Хорхе.
– Да в общем-то ничего такого сложного: сочини нам что-нибудь траурное, какой-нибудь достойный, убедительный плач или причитание.
Мы было подумали о Тибо-Пьяццини, но затем все внимательно посмотрели на Ренато, сидевшего с возвышенно-похоронным выражением на лице. А может быть, эта мысль пришла в голову только мне, потому что только я слышал, как он говорил: «Не отбирай у меня моего сейчас. Понимаешь…»
Хорхе вздохнул.
– Плач по художнику, уставшему от всего мира. Тут придется изрядно мозгами пошевелить. И вот что, давайте, пока я буду напиваться, вы делайте что-нибудь, а я вам поаплодирую. Вот ты, Сусана, что ты умеешь делать?
– Я? Восхищаться тобой, Хорхе. Разве этого мало?
– Более чем достаточно. А ты, Инсекто? Вот скажи, почему бы тебе не почитать нам какой-нибудь из сонетов? С выражением, и чтобы ручками так… Уже приближАется шЕствие – звОнкие гОрны слышнЫ… – Тут он запнулся и искоса посмотрел на Марту.
– …в сиянии солнца сверкает воителя меч, – пробормотал я. – Вот уже второй раз эти строчки вылезают, как джинн из бутылки, в самом неподходящем месте. Эй, Ренато, когда нам представят меч?
Может быть, мне и не стоило задавать этот вопрос, но и смолчать было уже невыносимо. Все мы идиотски старательно обходили интересовавшую нас тему, и, полагаю, сам Ренато воспринял мой выпад скорее с благодарностью, чем с обидой.
– Только не сегодня, друзья, – весьма любезно ответил Ренато. – Завтра – вот великое слово, великое оправдание любой задержки. Del doman non c’e certezza
[149]. Поэтому, господа флорентийцы, chi vuol esser lieto, sia
[150]. Я поднимаю этот бокал белого «Аризу» в память о Лоренцо Великолепном.
