Выстраивание отношений с различными видами, населяющими обширную экологию самостей, само по себе сопряжено как с практическими, так и с экзистенциальными трудностями. Третья и четвертая главы представляют собой этнографический анализ того, как с этими трудностями справляются руна и, на более общем уровне, что мы можем из этого почерпнуть.
Третья глава, «Душевная слепота», исследует неразрывную связь жизни и смерти. Охота, рыболовство и использование капканов формируют особое отношение между руна и множеством существ, образующих свою экологию самостей. Эти занятия вынуждают руна принять определенную точку зрения и осознать, что все существа, на которых они охотятся, а также множество других существ, с которыми связаны объекты их охоты, имеют свою точку зрения. Руна также осознают, что эти существа включены в сеть отношений, в основе которой лежит тот факт, что каждый из ее участников является живой и мыслящей самостью (self). Руна вступают в эту экологию самостей как самости. Они считают, что их способность проникать в эту сеть отношений – осознавать присутствие других самостей и устанавливать с ними связь – напрямую связана с тем, что данное качество присуще и другим существам, образующим эту экологию.
Если признать, что множество видов, населяющих космос, обладают самостью, то появится ряд вопросов. Руна вступают в лесную экологию самостей с целью охоты, то есть они признают другие самости равными себе, чтобы затем отнять у них эту самость, превратив их из субъектов в объекты. Следовательно, объективизация является обратной стороной анимизма. Этот процесс вовсе не простой и не самоочевидный. Более того, способность отнять у другого самость зиждется на ее недолговечности: за считаные мгновения самость может перестать быть таковой. С помощью понятия «душевной слепоты» эта глава описывает моменты утраты способности осознавать другие самости и вытекающее из этого монадное отчуждение, вызванное отрывом от образующей космос реляционной экологии самостей.
Неразрывная связь жизни и смерти служит примером того, что Кора Даймонд (2008) называет «сложностью реальности» («difficulty of reality»). Ошеломляющая непостижимость этого коренного противоречия дополняется, по мнению Даймонд, еще одной сложностью: порой и для некоторых подобные противоречия не играют никакой роли. Вызванное этим фактом чувство разобщенности – также часть сложности реальности. В обширной экологии самостей, где нужно быть самостью по отношению к огромному числу других самостей, являющихся потенциальной добычей, охота выводит эти сложности на первый план; присущие жизни противоречия ощущаются во всем космосе.
Эта глава о том, что смерть – неотъемлемая часть жизни, и в особенности о том, что Стэнли Кавелл назвал «маленькими смертями повседневной жизни» (Cavell, 2005: 128). Смерть бывает разных видов и масштабов. Мы перестаем быть самостью для себя и для других различными способами. Мы можем оказаться вытесненными из отношений, мы можем относиться к ним безразлично или даже прервать их. Одним словом, существует множество модальностей разочарования. Иногда от осознания этого будничного факта нашего бытия нас охватывает ужас, который прорывается в нашу жизнь и становится сложностью реальности. А иногда мы его просто не замечаем.
Четвертая глава под названием «Межвидовой пиджин» также посвящена проблемам сожительства и соотнесения с самыми разными видами самостей в обширной экологии самостей. В этой главе обсуждаются способы безопасной и успешной коммуникации со многими видами существ, населяющих космос. Как понимать и быть понятным для существ, чья способность воспринимать человеческий язык постоянно вызывает сомнение, – трудный вопрос сам по себе. Успешная коммуникация с этими существами может обладать дестабилизирующим эффектом. В некоторой степени общение всегда предполагает единение, то есть общение с другими влечет за собой частичку того, что Харауэй (2008) называет «становлением с» («becoming with») другими. Предполагается, что такое становление расширяет спектр способов бытия, но вместе с тем оно может поставить под угрозу отчетливое ощущение человеком своей самости, которое руна, несмотря на стремление к расширению, также стараются сохранить. Поэтому творческие стратегии, с помощью которых жители Авилы открывают каналы коммуникации с другими существами, одновременно замедляют этот трансгрессивный процесс, который в иных обстоятельствах может быть очень продуктивным.
Значительная часть этой главы представляет семиотический анализ попыток человека понять собак и быть понятым ими. Например, жители Авилы пытаются толковать сны своих собак и даже дают им галлюциногены, чтобы иметь возможность дать собакам совет, переходя в процессе на своего рода межвидовой пиджин, свойства которого довольно неожиданны.
Особенный характер отношений человека и собаки обусловлен отчасти их связью с другими отношениями. Вместе с собаками и с их помощью люди связаны как с более широкой лесной экологией самостей, так и со слишком человеческим социальным миром, простирающимся за пределы Авилы и окружающих лесов и вобравшим в себя следы колониального наследия. Эта глава и две последующие рассматривают реляционность в этом более широком смысле. В них обсуждаются отношения руна не только с лесными существами, но и с духами, и с могущественными человеческими существами, изменившими местный ландшафт.
Распутать клубок отношений руна с собаками, живыми обитателями леса, их бесплотными, но реальными духами и множеством других субъектов, на протяжении истории занявших свое место в мире руна – землевладельцами, священниками, колонистами, не представляется возможным. Все они являются частью экологии, благодаря которой руна стали теми, кто они есть. Однако я не поддаюсь соблазну считать этот узел отношений непреодолимой сложностью. Направив пристальное внимание на конкретные модальности попыток коммуникации с другими видами, мы можем многое узнать об этих отношениях и реляционности вообще. Эти попытки коммуникации обнаруживают ряд формальных свойств, присущих понятию взаимоотношения, – определенную логику объединения, набор ограничений, которые нельзя назвать случайными продуктами земной биологии или человеческой истории: они проявляют себя как в биологии, так и в истории, тем самым давая им обеим конкретное наполнение.
Иерархия – свойство, интересующее меня больше всего. Жизнь знаков отличается массой однонаправленных и вложенных [nested; находящихся в иерархических отношениях по принципу матрешек. – Ред.] логических свойств – свойств крайне иерархичных. И все же в нашем оптимистичном политическом проекте мы ставим гетерархию превыше иерархии, предпочитаем ризому ветвлению дерева и радуемся существованию в живом мире таких горизонтальных процессов, как горизонтальный перенос генов, симбиоз, комменсализм и т. д. Такое основание для политической программы кажется мне неверным. Мораль, как и символы, зарождается не за пределами человеческой сферы, а внутри ее. Когда мы переносим нашу мораль, справедливо ставящую на первое место равенство, на реляционный ландшафт, в основе которого лежат вложенные и однонаправленные объединения логики и онтологии (но не морали), это является формой антропоцентричного нарциссизма, затмевающего некоторые свойства мира по ту сторону человека. В результате мы оказываемся неспособны использовать их в политических целях. Поэтому в данной главе предпринимается попытка описать, как моральные миры захватывают и задействуют эти вложенные отношения, не являющиеся при этом плодами этих моральных миров.
