Когда это произошло, Америга и Луиза собирали корни барбаско
[49] [лиана, из корней которой получают яд, используемый для ловли рыбы. – Ред.] в древесных зарослях неподалеку, на том месте, где раньше были их огороды. По возвращении домой Луиза, беседуя с Делией за кружкой пива из маниока, изобразила, как из-за зарослей она услышала своих собак – любимицу семьи Пуканью (Багровую), ее стареющего компаньона Куки и Уйки. Собаки возбужденно лаяли: «‘хуа’ хуа’ хуа’ хуа’ хуа’ хуа’ хуа’ хуа’ хуа’», как они обычно делают во время игры. Затем Луиза услышала, как они залаяли «‘я я я я’», готовые к атаке. Но потом произошло что-то тревожное, и собаки завизжали: «‘ая-и ая-и ая-и’» – это означало, что на них кто-то напал и серьезно ранил.
«На этом все, – заметила Луиза. – Они просто замолчали»
[50].
Как все могло так быстро измениться? По мнению женщин, для ответа на этот вопрос нужно представить, как собаки понимали или, вернее, не смогли понять окружающий их мир. Рассуждая о первых двух сериях лая, Луиза заметила: «Они бы так себя вели, встретив кого-то очень большого». То есть они бы так себя вели, наткнувшись на крупную дичь. «Может, они лаяли на оленя?» – поймала себя на мысли Луиза. Это казалось логичным. Всего несколько дней назад собаки выследили оленя, атаковали и убили его. Мы по-прежнему едим его мясо.
Но какой зверь мог показаться собакам добычей, а затем наброситься на них? Женщины пришли к выводу, что возможно лишь одно объяснение: собаки приняли кугуара (пуму) за большого мазаму [парнокопытное животное семейства оленевых. – Пер.]. Оба зверя примерно одинакового размера, с рыжевато-коричневой шкурой. Луиза попробовала представить, что в тот момент подумали собаки: «Кажется, это олень, давайте его искусаем!»
Делия емко выразила недовольство, вызванное замешательством собак: «Какие же они глупые». Америга подхватила ее мысль: «Как это они его не узнали? Как вообще им в голову взбрело[лаять] ‘яу яу яу’, будто они собирались напасть на него?»
Значение каждого лая было очевидно, ведь все они являлись частью обширного лексикона собачьих голосовых сигналов, известных жителям Авилы. Менее ясным было то, что побудило собак лаять таким образом. Чтобы представить, как собаки могли перепутать оленя с пумой, а затем проследить печальные последствия этого недоразумения (собаки просто увидели что-то большое, желто-коричневое и бросились в атаку), нужно перенести обсуждение за пределы того, что именно сделали собаки, и задуматься о том, как так получилось, что их поступок был обусловлен тем, как они воспринимают окружающий мир. Разговор пошел о том, как думают собаки.
В этой главе я развиваю утверждение о том, что мышление свойственно не только людям, но и всем живым существам. В ней я также исследую еще одно утверждение, тесно связанное с предыдущим: все мысли живые. Иными словами, эта глава о «живой мысли»
[51]. Что значит мыслить? Что значит быть живым? Почему эти два вопроса связаны? Как наш подход к этим вопросам, особенно в свете трудностей отношений с другими видами существ, меняет наше представление о взаимосвязи и о «человеке»?
Если мысли живые, а живое мыслит, то, возможно, живой мир заколдован. То есть нельзя сказать, будто мир по ту сторону человека лишен смысла и только человек наделяет его смыслом
[52]. Скорее, значения (mean-ings) – отношения средства и цели, стремления, цели, телос, намерения, функции и значимость – возникают в мире живых мыслей по ту сторону человека различными способами, которые не исчерпываются нашими слишком человеческими попытками определить и контролировать их
[53]. Точнее говоря, леса вокруг Авилы одушевлены. Их населяют другие эмерджентные локусы значений, которые не обязательно сосредоточены на человеке или возникают благодаря ему. Вот что я имею в виду, когда говорю, что леса мыслят. Изучение этих мыслей представляет одну из задач антропологии по ту сторону человека.
Если мысли существуют по ту сторону человека, значит, люди – не единственные самости в этом мире. Другими словами, мы – не единственный вид «нас». Анимизм, согласно которому локусы, находящиеся за пределами человеческого, являются заколдованными, – больше, чем верование, воплощенная практика или подспорье для критики западной механистической репрезентации природы, хотя, безусловно, он также является всем из вышеперечисленного. Поэтому мы должны не просто задаться вопросом, как так получилось, что некоторые люди представляют других существ или сущностей одушевленными. Нужно смотреть шире: что именно делает их такими?
Чтобы с успехом проникнуть в логику взаимоотношений, которая образует, связывает и поддерживает лесные существа, жители Авилы должны так или иначе осознать эту базовую одушевленность. Следовательно, анимизм у руна – способ фокусировать внимание человека на живых мыслях в мире и усиливать и раскрывать важные свойства жизни и мысли. Эта форма мышления о мире возможна благодаря тесному взаимодействию с мыслями, бытующими в мире, в процессе которого выявляются некоторые их отличительные черты. Обратив внимание на этот вид взаимодействия с живыми мыслями мира, мы сможем помыслить антропологию иначе. Это поможет нам представить набор концептуальных инструментов и с их помощью рассмотреть, как нашу жизнь формирует жизнь в мире, простирающемся по ту сторону человека.
Скажем, собаки являются самостями, так как они мыслят. Как ни странно, доказательством этому служит то, что они, по словам Делии, могут быть «такими глупыми», безразличными и недалекими. Предположение, что собаки в лесу могли перепутать пуму c оленем, наводит на важный вопрос: почему неразличение, смешение и забывание занимают ключевое место в жизни мыслей и в жизни самостей, в которых эти мысли обитают? Странная и плодотворная сила смешения живых мыслей подвергает сомнению наши базовые предположения о той роли, которую в социальной теории играют различие и инаковость, с одной стороны, и идентичность – с другой. Благодаря этому мы можем переосмыслить взаимоотношение, преодолев нашу склонность переносить предположения о логике лингвистической относительности на все возможные способы отношения между различными видами самостей.
