Чтобы считать крик беличьей длиннохвостой кукушки важным на этом уровне, то есть видеть в нем предзнаменование, Америга перенесла его в язык. Крик шикуá’ стал прочитываться как пример слова Шикýхуа. С того момента, как этот крик (в ином случае имевший бы значение как индекс) начал считаться проявлением «человеческого языка», он стал представлять собой еще и дополнительное пророческое сообщение в символическом регистре.
Женщины руководствовались этим сообщением. Рабочее допущение об убийстве собак, до сих пор направлявшее разговор, теперь казалось ложным. Америга заново вообразила участь собак в соответствии с новым составом допущений, подсказанных криком. Приняв во внимание сообщение кукушки, она представила альтернативный сценарий, объяснявший отсутствие собак. Она строила догадки: «Они съели коати и теперь бродят поблизости с набитыми животами»
[157]. Делия задумалась: как же тогда расценивать колотую рану на голове собаки, которая добрела до дома? «Что же произошло?»
[158] – спросила она. После короткой паузы Америга высказала предположение, что, вероятно, коати укусила собаку, защищаясь от нее при нападении. Благодаря характеру крика кукушки и системе его интерпретации Америга, Луиза и Делия начали надеяться, что собаки не столкнулись с дикой кошкой, а просто подрались с коати и были все еще живы.
Справедливым будет мнение, что особая система пророчеств, которую я описал, специфична для людей, или даже больше – специфична для конкретной культуры. Тем не менее различение женщинами экземпляров животных и их человеческих типов представляет собой нечто большее, нежели просто наложение человеческого (или культурного) на «природу». Это связано с тем, что они различают формальные иерархические свойства, отличающие символы от индексов. Эти формальные семиотические свойства, которые не являются ни врожденными, ни конвенциональными, ни обязательно человеческими, наделяют человеческую символическую референцию некоторыми уникальными репрезентативными характеристиками, отличающими ее от семиозиса, распространенного во всем биологическом мире. Индексы указывают на случаи, тогда как символы имеют более общее применение, поскольку их индексальная сила распространена в символической системе, в которую они погружены. И все же символическая репрезентация особым образом основывается на индексах (см. Peirce, CP 2.249). Это прослеживается в различии, проводимом людьми из Авилы между криком шикуá’ и словом Шикýхуа. В образце вокализации животного, шикуá’, интерпретируемом, как правило, индексально (обозначение присутствия птицы, опасности и т. д.), можно увидеть дополнительное сообщение, когда его интерпретируют как проявление более общего человеческого слова Шикýхуа, являющегося по отношению к нему типом. Этот тип укрепляется в мире посредством проявления своих экземпляров.
Одним словом, разница в отношении Луизы и Америги к крику беличьей длиннохвостой кукушки обнаруживает иерархическое (т. е. однонаправленное, вложенное) различие между семиозисом жизни, не обязательно человеческим, и человеческой формой семиозиса, особым образом занимающей его место. Различие между этими двумя видами семиозиса является не биологическим, не культурным, не человеческим, а формальным.
ИГРА ФОРМЫ
Обнаруживая проявления различий между типом и экземпляром в попытках руна постигнуть семиозис леса, я обсуждаю иерархию как форму. Однако сейчас я ненадолго прервусь, чтобы поразмышлять о возможностях, свойственных другому виду распространения формы, который также проявляется в этих межвидовых пиджинах и является менее иерархичным, более горизонтальным и «ризоматичным». Позже тем вечером (много часов спустя после того, как интерпретация Америги крика беличьей длиннохвостой кукушки изменила направление беседы, и после того, как мы узнали, что, вопреки этой перемене, собак и в самом деле убил ягуар) Америга и Луиза вспомнили, как во время сбора конского каштана в зарослях они услышали крик пятнистокрылой муравьеловки. Пятнистокрылая муравьеловка кричит чúрики’ (так ее имитируют люди в Авиле), если ягуар напугает ее. Следовательно, ее крик – хорошо известный указатель присутствия ягуаров. Кроме того, он служит источником звукоподражательного слова чирикúхуа, являющегося названием этой птицы в Авиле.
Вернувшись домой, Америга и Луиза одновременно задумались, как каждая из них слышала крик муравьеловки со своего места в зарослях в момент нападения:
В этих параллельных воспоминаниях о происшествии Америга произнесла название птицы и пыталась понять его значение. Птица «говорила ‘Чирикúхуа’» (а не просто кричала чúрики’). И поскольку это произнесение теперь соответствовало системным нормам общей панкосмической руна шими, оно определенно имело некий пророческий смысл, пусть даже в тот момент Америга не была уверена в его значении.
Луиза, наоборот, просто имитировала то, «что можно услышать», и позволила ему перекликаться с другими звуковыми образами:
паририхуа паририхуа
шума’ шума’
чúрики’ чúрики’.
Она изобразила напуганную ягуаром муравьеловку, встревоженно порхающую в подлеске с одного листа геликонии на другой. В вольном переложении создается образ этой птицы, перелетающей
с листа на листок
прыг-скок
чúрики’ чúрики’.
Свободная от побуждения к пояснению устойчивости значения крика, Луиза смогла заметить экологическую укорененность птицы посредством своего рода игры, открытой для возможностей, присущих иконическому распространению звуковой формы. Оставив на некоторое время мысли о том, как чúрики’ может «отсылать к» Чирикúхуа – слову, которое «означает» нечто в более широкой и относительно более постоянной символической системе, позволяющей ему просто перекликаться с другими образами и показывать эти отношения, имеет в таком случае собственные «значимые» возможности.
Я хочу особо отметить, что избегание определенного варианта постоянного значения не делает открытие Луизы несемиотическим. Слово «Чúрики’» обладает значением, но при этом не обязательно означает что-либо конкретное. Его связывают со значимостью другие отношения, логика которых является сравнительно более иконической. Америга, напротив, пыталась извлечь информацию из крика муравьеловки. Конечно, семиозис служит для передачи того, что Бейтсон назвал «различием, создающим различие» (см. Главу 2), но, как указывает реакция Луизы на муравьеловку, сосредоточиваясь лишь на передаче различия репрезентативными системами, мы упускаем из виду нечто фундаментальное, касающееся зависимости семиозиса от непринужденного распространения формы. Иконичность здесь занимает центральное место.
