Набирая в грудь воздуху, чтобы качнуть колыбель сильнее, Ганна заметила вдруг, что поет она одна, а Матерь сидит на лавке напротив, подперев подбородок кулаком. Ганна испуганно выдохнула – что ж, это она сама такое учинила?
– Добре, донечку, добре! – Матерь подошла к ней, прижала к себе. – Вот и укачала мне колыбель. Не испугалась, не усомнилась. Хорошо ты мне послужила, награжу по совести. Скажи, что ты чувствуешь сейчас?
Ганна отстранилась, посмотрела удивленно. Она не чувствовала вообще ничего. Она не чувствовала горя! Хейно больше нет, и этого не исправишь. Но мир обеднел только на Хейно, а сам весь остался – огромный, дивный, богатый мир. Еще есть, чем жить, и есть, куда нести почту.
– А и вот, – сказала Матерь. – Так оно и есть. А случилось это, когда ты потянулась утешить дитя в колыбели. И пели мы с тобой свое горе в полный голос. Так и жизнь им напитали, выкормили – чтобы горе само не пожрало нас. И теперь ты это умеешь. И я разрешаю тебе умение сохранить, отсюда вынести, с собой унести. Будешь ты, Ганна Гомонай, отныне Ганной Гамаюн. Говори, богата ли награда?
– Богата, мати, – выдохнула Ганна. – Да можно ли пользоваться этим там?
– Там? Где же это твое «там»?
– Там, – пояснила Ганна. – На самом деле.
– От горя и на радость – всегда.
– А как это – на радость?
– Да не ищи ты смысла глубокого, – усмехнулась Матерь. – Друзьям твоим, мастерам, на радость. Живностью в их леса и поля пустые. Они кое-как умеют живое наметить, но у тебя и легче выйдет, и поживее ихнего.
– Спасибо, спасибо, мати! – заторопилась Ганна, увидев, что заскучала хозяйка: дело сделано, песня спета, наука преподана. – Пойду я. Пора мне. Отпустишь?
– Ступай, дочка.
Ганна проворно нырнула под войлок и поставила ногу на шаткую перекладину. Тайная мысль ей пришла – испробовать новое умение, да не так, а эдак.
– Да подожди еще! – голос Матери потемнел. – Горе-то горем, а в гневе петь остерегись. На кого песню обратишь – тому и гибель. Это чтобы ты знала. А так – что хочешь делай. Я что даю – даю насовсем.
Ганна замерла. Отодвинула войлок, просунула голову в избушку. Взглянула на Мьяфте, почувствовала, что глаза снова полны слёз.
– А если я… Если спою… Этому…
Мьяфте выпростала из платков темную морщинистую руку, махнула ею разрешительно.
– И спой, милая. Раз уж Хейно погиб ради того, чтоб «этот» жил – самое дело тебе его угробить. Раз уж в «этом» теперь и кровь, и душа перемешаны с кровью и душой самого Хейно – туда ему и дорога, а? Ступай, ступай, милая. Что петь и кому петь – я тебе уже не советчица. Я что даю, даю без меры. Это всё теперь в тебе самой, и смысл, и сила, и мера. Сама неси. Справишься, не справишься – мне всё едино. Ну, пора. Светает там у вас… Ступай себе, Ганна Гамаюн.
Домой себя нести было страшно. Ганна отпустила войлок и тихонько опустилась на перекладину – посидеть, подумать, не беспокоя хозяйку.
И едва прикрыла глаза, как тряхнули за плечо, и Кукунтай тихим голосом заторопил: пора, пора, светает, в Суматоху идем. Ганна с испугу попыталась за перекладину ухватиться, а под руками тесаные бревна. Обхватила голову, застонала – и сама своего голоса испугалась. Не то чтобы звучал он странно или грозно. Но Ганна испугалась самого звука его. Мало ли что…
Кивнула только Кукунтаю, поднялась, держась за его руку, оглядела топчущихся у поваленной березы мастеров.
– А что Мак-Грегор? – насилу заставила себя говорить вслух, не шепотом.
– Да с Видалем останется. Вырос-то он здоровый, а ведь малец еще. Выпили сколько… Мало ли!
– Ну да, – согласилась Ганна. – Ну да.
Не было больше у нее гнева, и незачем было Видаля губить, и не стала бы она петь ему в гневе ни за что.
Предсказание
Суматоха вела жизнь шумную и веселую и на взгляд чужака-пришельца – беззаботную, как все южные приморские города.
На самом-то деле, наверное, всё здесь было такое же, как и везде, только щедрее светило солнце, пьянее благоухали цветущие акации, ароматнее и легче веял ветерок, – такой уж задумал Суматоху давно почивший мастер. Может, от этого и казались ярче улыбки на смуглых лицах, а слезы здесь не показывали чужим. Вот и представлялась Суматоха вечным праздником каждому, кто ненадолго приезжает сюда повеселиться, отдохнуть от забот и трудов.
Но отцы города – люди не пришлые, они как никто знали, что Суматоха и на самом деле такая, какой представляется. Людей трезвых и здравомыслящих – как только такие уродились в здешнем раю? – их тревожил слишком ровный климат, слишком ласковое море, слишком беззаботный нрав жителей. Год за годом, поколение за поколением они ждали беды и готовились к ней. Специально для такого случая построенные склады ломились от зерна и муки, резервуары были полны свежей воды, и самое тревожное время наступало, когда приходила пора обновить запасы. Вот тут-то и должна нагрянуть беда, когда они совершенно беззащитны перед ней: где тонко, там и рвется, полагали отцы города, и каждый вносил свой вклад в изобретение новых, всё более совершенных и безопасных способов замены провианта с истекшим сроком хранения. Время от времени, а со временем всё чаще, жители Суматохи от души развлекались, наблюдая учения пожарной службы, отменно организованной и обеспеченной. Самые веселые записывались в бригады волонтеров и нарушали покой сограждан, отрабатывая срочную эвакуацию, карантин и оборону. Теплыми ночами визг красавиц в дезабилье, кокетливо сопротивляющихся спасателям, собирал на балконах не меньше зрителей и поклонников, чем рулады местной примадонны Матильды Сориа.
Но ни мор, ни глад, ни вторжение не нарушали сытого и веселого довольства, жизнь катилась своим чередом среди карнавалов и гуляний, под плеск искристого вина и вкрадчивое шипение пивной пены, выкрики уличных торговцев и песни подгулявших школяров.
Мэтр Экстазио, известный гипнотизер, провидец и хиромант, любил приезжать в Суматоху – отдохнуть и поправить здоровье, изрядно подпорченное общением с привередливыми клиентами. Люди хотят получать из будущего только добрые вести, но некие неуловимо малые остатки здравомыслия твердят им, что всё хорошее рано или поздно обернется бедой. Великое искусство – ободрить и обнадежить, но не пересластить при этом. Развернуть блестящие перспективы и лишь чуть-чуть навести тень, чтобы клиент поверил, заплатил и при малейшем беспокойстве снова обратился к предсказателю – вот именно к этому, знающему о будущем такие приятные и щекочущие самолюбие вещи.
Мэтр Экстазио был великим мастером своего дела, но и отдыхать ему приходилось часто и помногу, благо он успел создать себе великолепную репутацию, и обращались к нему не какие-нибудь скучающие вдовы, матери девиц на выданье или авантюристы, а солидные люди, имеющие вес в обществе и веские аргументы в кошельке.
Для мэтра Экстазио очарование Суматохи имело еще один секрет, которым он не собирался делиться ни с кем. Он знал точно год, день и час, когда Суматоха исчезнет из мира. Еще он знал, что всё произойдет так, как оно должно произойти, он видел уже катастрофу – она в каком-то смысле произошла уже для него. И он приезжал в Суматоху насладиться ее обреченной красотой и весельем на краю бездны, как будто возвращался в прошлое. Люди, танцующие на улицах, были уже мертвы. Остроконечные крыши в пестрой черепице, балконы с кружевными решетками, увитые виноградом стены, душистые гроздья акаций, клумбы роз, сладкий воздух, тонкая пыль, мимолетные улыбки красавиц – всего этого не было уже. С небывалой остротой мэтр Экстазио здесь ощущал себя живым.
