Желтый свет окон померк и почти растворился в сером предрассветном свечении, над водой зарождался тонкий невесомый туман. Тишина была такая, что слова падали в нее раздельно и пугающе четко.
– Что говорить, парень способный, – проворчал Мак-Грегор, набивая трубку. – Только присмотр за ним нужен.
– Будет и присмотр, – провел ладонью по макушке Кукунтай и, вздохнув, добавил: – Однако.
– Однако, уже светает, что ли? – озаботился Видаль. – Ну вот. Расходиться пора – а дождя так и не дожда…
– Тссс! – зашипел на него Олесь. Скосил глаза направо.
Ао застыл над кружкой. Локти упирались в стол, кулаки под подбородком, рассеянный взор тонул в недопитом пиве. Все затаили дыхание, даже Рутгер, которого учитель на всякий случай легонько ткнул кулаком в ребра.
Ао мечтал о том, как первые капли дружно ринутся с небес и разобьют стеклянный покой воды, расчертят ее танцем пересекающихся кругов, как шелест сотрет сонную рассветную тишину, как сизая дымка дождя затянет утро.
Ао мечтал, и блаженная улыбка блуждала по его лицу.
Из-за высоких сосновых крон наползали тяжелые тучи.
Мотрины смотрины
Направо, представьте, широкая степь, ровная, звонкая, сколько хватает глаз. И налево, представьте, степь – бескрайняя, зовущая бежать без оглядки туда, где земля, и на цыпочки не привстав, с небом целуется. И посреди тоже степь – веющая ароматами горькими, пряными, сладкими – всеми разом.
Ни дороги, ни приметы ясной, только сухие стебельки подрагивают на ветру и тихо-неслышно звенят, звенят.
И вот в самой середине этой звенящей бесконечности, между правым и левым, между землей и небом – красавица и чудовище наслаждаются полуденным отдыхом.
Отдыхает Ганна-почтарка, задремала на солнцепеке. Черные кудри из-под красного платка выбиваются, ресницы в полщеки, уста пламенеют от жара. Смугла, стройна, разлеглась привольно, и не колет ее тело сухая трава, не ранят комья сухой земли – сквозь войлочную куртку да стеганые штаны не добраться, не достать. Солнце палит, но степной ветерок обдувает жаркие девичьи щеки, а то Мотря нет-нет да и подойдет, укроет всадницу своей тенью, встанет между ней и солнцем. Но тут Ганна ее кулаком в брюхо – гудит вокруг Мотри мушиный хоровод, деловито снуют слепни-оводы, крепкий дух не остывшей после дальнего бега свиньи будоражит их. Мотря обиженно хрюкнет, да и отойдет в сторонку, ловить жуков-пауков, а когда и сусличью нору разрыть. А Ганна – платок с головы и ну отмахиваться от кровососов.
Тишина и покой, в жарком мареве плавятся края земли, воспаряют к небесам, перемешиваются – так, глядишь, и вся степь поднялась бы стеклянной зыбью, горячим потоком в синеву. Да не успеет: солнце клонится уже к закату, жар дневной утихает.
Ганна сидит на теплой земле, распустив косы, водит гребнем костяным вверх-вниз, припевает без слов.
Из уст – ни слова. Из души – то ли мечтание, то ли жалоба. Одним гудением поет Ганна, то голос вскинет, то вниз уронит стоном. Ладно всё, да не ладно. И ласков Видаль, и не подступиться к нему – улыбка здесь светит, но за дальней далью его душа. Что там держит ее, в одиночестве, когда Ганна вот она, и красива, и горяча, от парней отбою нет… Но как улыбнется Видаль – и словно в целом свете нет больше ни парня холостого, ни чужого мужа, никогошеньки. Один он на свете такой, что на него смотреть – голову задирать приходится, а другие Ганне и по локоть не достают. Так она чувствует, таким его видит, тем и привязана к нему намертво, что тянуться к нему приходится, на цыпочки, как земле к небу. А он что же? Даже обнимет – а сам как будто и близко не подошел.
А ведь умеет ходить, куда ему хочется, умеет сквозь темную даль и пустоту пройти, как через ручей перешагнуть, нет ему преград вовне. Что же его к Ганне не пускает, видно же, что люба она ему… Любуется – значит и люба. Так.
Так-так-так – откликнулся звонкий краснозем, загудел, забился. Ганна вскочила на полусогнутых, расставив руки. Оглянулась: Мотруся здесь, рядом, а гул такой, как бывает, когда гиперборейская свиноподобная тварь берет разбег, чтобы перенестись через бездну пустоты… или наоборот, из прыжка приходит на твердую землю.
А Мотруся здесь. А других таких тварей в Новых землях не видали, не слыхали даже о них – все повывелись давно, если и бывали когда-то.
Смотрит Ганна, рукой глаза от солнца заслоняет – летит по степи всадник, кудри черные вьются на ветру, куртка машет полами, словно крыльями, пуговицы золотом ярким горят.
Подъехал. Цыган. Остановил скакуна резвого, смотрит на Ганну, на Мотрю, с одной на другую взгляд перебрасывает.
А у цыгана рубашка – на груди в мелкую складку, в шитье рукава широкие, в прорехах. Была, говорят, бела, да когда ж то было! Ай, ромалэ… Зато пояс у цыгана – широк, на потертой коже бляхи горят, стан в таком поясе сам собой прям, и вздумаешь – не поклонишься. Накинута на плечи куртка белого сукна, пуговицы на ней золотые, с желудь каждая – да щербат их ряд.
Зато у цыгана глаза лиловым огнем полыхают, зато кудри вдоль впалых щек – виноградными гроздьями. И ловко держит он поводья, и слушается всадника лютый зверь под седлом.
А скакун под цыганом знатный. Ай, ромалэ, не видали еще цыган верхом на таких скакунах. Спина – крутым холмом, щетина – густым ковылем, копыта раздвоены, клыки серпами торчат, рыло с суповую тарелку – шевелится, подрагивает. А уши черным мехом поросли.
Видный кабанчик, роскошный, любо-дорого посмотреть. Не чаяла Ганна такого красавца встретить на этом свете. Была у нее мечта заветная, мстилась вовек недостижимой – и вдруг сама в руки идет. Но не с кабаном ведь, со всадником надо уговариваться. А с ним дело ясное, что дело темное: откуда бы у цыгана гиперборейский скакун хорошей крови, редкой масти, отлично выезженный?
Ну что ж, не впервой Ганне хитрые разговоры вести, почтовая работа непростая. Платком от мух да от зноя отмахиваясь, обошла Ганна кабана со всадником вокруг, оглядела игривым оком. Сдунула приставшую к губам прядку. Осмотрела еще раз ноги скакуна, как будто что-то важное увидеть хотела, хоть сама еще первыми цепкими взглядами всего зверя до последней шерстинки наизусть выучила, мастер и всадник, певчая птица Ганна Гамаюн. Посмотрела-посмотрела, головой покачала. Да и вскинула распахнутые глаза на парня – как огнем ожгла.
– Не твой ведь. Откуда?
Цыган в ответ ухмыльнулся, с прищуром нарочитым похвалился:
– Оттуда, где больше нет. Увел.
– Ты? – обидно улыбнулась Ганна. – Его? Или он тобой закусить вздумал?
– Вот еще скажешь! – возмутился парень. – Не видишь, как слушается?
– То-то я и смотрю. Невиданное дело. Не жеребца племенного свести. Как?
– А я слово знаю, слово нарочное, заветное.
Ганна напряглась, сжала губы. Посмотрела встревоженно – ну как такой словознатец за Мотрусей придет? Да и рассмеялось дробно, беспечно.
