– Хочу, Ганно, как не хотеть!
– Так давай!
Олесь пошел в сарай – а там в тени, исполосованной светом, мелькнуло лицо Петра.
– Эй, ты что здесь? Или прячешься?
– Слушай, я здесь побуду. Не хочу… Бабы на меня глядят жалостно, не хочу показываться. Я тут пережду.
– Ну, дело твое. Душно здесь. Как она заходится с красками, я тебе воды принесу. Подожди пока.
– Подожду.
Древо расцвело – как обещала Ганна: оранжевое, в алых цветах, с лазоревыми птицами по ветвям. По стенам вокруг бродили диковинные звери и цвели пышные травы. Напоследок Ганна обвела снаружи синим окна и дверь, завалинку красной глиной вымазала и потребовала умываться и есть.
Олесю все казалось, когда она возилась во дворе, что сквозь щели сарая маячит светлое пятно, и он хмурился, то и дело оглядываясь на сарай.
Когда Ганна уехала, дождался Петра во дворе.
– Слушай, ты, гостюшко, если сам казаться не хочешь, нечего и пялиться! – набросился на него. Только взгляд у Петра был не ласковее:
– Ты за ней ухаживаешь? А Видаль что – тот самый, который памятник? Друг он тебе?
Так ничего друг другу не ответили, соображали каждый свое, молчали. Только когда уже совсем стемнело, Петро окликнул гончара, укрывавшего глину в яме.
– А? – отозвался Олесь.
– Так ты теперь что, не станешь мне тело делать?
Олесь помолчал.
– Отчего ж не стану? Стану. Только не сразу, погодя. Не переживай, времени здесь пока что и вовсе нет.
Времени здесь нет, кроме как в нас самих.
Глотать мне эту горечь, пока не привыкну к ней, пока не растает, пока в горло не польется жизнь моя сама собой, а не как сейчас. Не давиться ею в изумлении: кто ж так все подстроил? Мало мне, что друга моего она любит, так и прежний жених ее – не забыл, не у другой пригрелся. А тут вот, у меня гостит, помощи ждет, чуда алкает. От меня. Гляди ж ты, некому больше в этом мире чудо ему сотворить.
Времени здесь нет – изболит душа, истончится сердце, а ни морщинкой на лице не отразится сие. Горе мне, горе. Против Видаля я бы встал – да и стоял, и Видаль это знал, и шуткой про то поминал не раз. А было бы не шуткой – я, может, и отошел бы в сторону. Но он жартовал. И не видел, что насквозь понятно все про него и про Ганну, был бы интерес понимать.
У меня был интерес. Я стоял против него и сдаваться – пока крепкое слово между ними не сказано – не собирался. Но против этого… Против увечного, ради нее приговорившего себя сперва к одиночеству в безвестности и нищете, а после – к чуду… Разве встану я? Когда б такое можно было – встал бы. Но нельзя. Совсем нельзя.
Но когда б такое было можно… Но когда такое будет можно. Когда? А вот тогда.
Когда чудо ему – исполнится. Когда пойдут глиняные ноги, когда поднимутся глиняные руки, когда увидят мир глиняные очи. Разве бывает такое?
А вот и поглядим.
Рутгер Рыжий
– Мастер… – тихо позвал малый, и Кукунтай проснулся, как от толчка. Как над дитём недельным, однако, – выругал себя; точно себя, а не малого, потому что малой – что? Страшно ему в темноте, вот и зовет. Мамку звал бы, да нет у него мамки и, похоже, отродясь не было. А что сам Кукунтай на любой его всхлип в темноте просыпается, это не дело. Хочет человек сам-один выплакаться – его право, подушка ему свидетель, и хватит. Слезы из своих глаз бесследно проливаются, да в чужих застревают, – кому охота, чтобы помнили его всхлипы?
– Мастер… – тихо так, и надеясь, и стесняясь разбудить. Совсем дошел парень от страха, не справиться самому.
– Да не зови ты меня мастером, – сонным голосом буркнул тюлень.
– А как мне вас звать, дяденька Кукунтай? – такое облегчение было в голосе малого, что не один на один уже с темнотой, – сердце защемило.
– И дяденькой не зови. Как хочешь зови, только не мастером и не дяденькой.
– А почему мастером нельзя? – заторопился не упустить добычу – разбуженного наставника – обратно в сон.
– А потому, что ни к чему это, – Кукунтай приподнялся на локте, показал мальчишке, что засыпать не собирается. – Это нас так остальные зовут, и тебя будут. А нам между собой… только в насмешку или выругать – мастер-де косоглазый, руки не той стороной вставлены. Но это уж не всерьез – ни говорится, ни принимается. Это так, язык почесать. Понял?
– Нет…
– Поймешь еще.
В теплой тесноте полога было тепло, пахло дымом и шкурами. Яранга тихонько гудела и поскрипывала на ветру. Снаружи в глубокой тьме высокие полупрозрачные льдины теснились у зыбкого еще берега, а за ними не было ничего. Кукунтай решил: сначала льдины убрать, потом уже море разглядывать. Хотелось ему из этого темного промерзшего места сделать ласковое, солнечное, чтобы земляника в траве, как рассыпанные бусы, алела крупно, чтобы не снег под ногой скрипел, а мох кудрявый мягко стелился. Но далеко еще до этого, ох и далеко…
– А почему мне дяденька Видаль велел вас мастером называть?
Кукунтай почесал затылок, вздохнул. Кто его знает, того Видаля, почему у него то, почему у него это…
– А для пущей важности, небось. Видаль любит, чтобы трепет и уважение. Тогда веселее шутки шутить. Понимаешь?
– Нет…
– Ну ничего. Всё в свое время, Рутгер, а пока зови меня просто, как все – Кукунтаем. Я ведь не учитель тебе – так, присматриваю, чтобы ты сам себе не навредил, пока опыта не наберешься. Ну… как старший брат. Брата бы по имени звал? Вот и меня зови так.
Малой вздохнул, но спорить не стал. Боялся до сих пор. Если щуплый черноволосый человечек смог заставить огромную статую плясать на площади – может ведь и живого в камень превратить? Добрый-то он добрый, но кто его знает, каков в гневе. Вон, взглядов им хватило, мастерам, и страшных лягушенций как не бывало. А теперь Кукунтай в одиночку день за днем стирает огромные льдины – и стер уже до полупрозрачности, а на такого, как Рутгер, пожалуй, и минуты хватит. Тут разве поспоришь?
– Я тебя Рутгером, а ты меня – Кукунтаем. Как добрые братья. Что, не спится тебе? Ты лучше расскажи, чего боишься.
– Я не боюсь.
– Э нет, братец. Так не пойдет. Страхи наши не просто так. Место новое, темнота такая… всякое может завестись. Вдруг я проморгал, а ты учуял? Не скажешь – оно нас обоих слопать может.
– Да нет, мас… – споткнулся на запретном слове малой. – Нет, не такое… не из темноты.
– А откуда? – дернулся Кукунтай. – Что еще за напасть?
– Да нет, нет, не то! – оправдывался Рутгер. – Не такое, не опасное!
– А не опасное, так чего боишься? – недоверчиво проворчал тюлень.
– А я и не боюсь. Только… Кто оно такое?
