Зачем пришел?
Ты велела.
Ты уже не наш. Иди отсюда.
Куда мне идти?
Мать отвернулась, скрылась в доме.
Ашра стоял еще, пока ночной холод не начал лизать кости внутри него. Потом вынул из-за пазухи свирель, положил на порог, повернулся к двери спиной и прыгнул в костер.
Хорошо, Сурья, хорошо. Соли горькой, острой, от которой перехватывает дыхание, ты принесла нам. Что вечность перед жгучей бедой, обманутой надеждой? Пресна и безвкусна. Хорошо, оставайся еще Сурьей, принеси нам еще приправ и соли, безвкусна вечность и холодна.
Куда же ты, Сурья?
Маленькая белая звезда сорвалась с неба.
Головни разлетелись по всему селению, расплескался горячий воск. До утра забрасывали талым снегом полыхнувшие дома.
Такая тишина стояла в Бамбуковой роще в те мгновения: не слышали своего дыхания, не слышали глухого стука капель, ударяющих в мягкую листву, не слышали Мотриной возни в глубине зарослей. Что-то такое сделала с ними размеренная речь мастера Хо, что они и ее как будто не слышали, а увидели всю историю прямо перед собой, как будто оказались внутри нее, рядом с Ашрой, рядом с его любовью и смертью, так близко, что обожгло холодом и огнем.
Ганна вытерла рукавом слезы.
– Бедный, я думала, такое только с девушками бывает: бросят, покрыткой станет, никому не нужная – и в речку… А эта сучка злая, Хо, поди знала, что с ним будет?
– Знала, – ровным голосом ответил Хо.
– А ей того и надо, чтобы сердце разорвалось, а господам ее – забава.
– А ей за это жизни дадут хоть немного, – сказал Видаль. – А она-то, смотри – за ним. В огонь за ним – с неба. Хотя ей то небо… Она же там рабой была, так, Хо?
– Рабой.
– Вот и добыла себе свободу. Другой-то, видать, для нее не было – только смерть. Это каковы же господа, что могут звезду рабой сделать?
– Да там той звезды! – фыркнула Ганна. – С ноготь!
Видаль отмахнулся.
– Какая ни есть. А хозяева, выходит, больше звезд. Против таких и не встанешь. Только умереть, так ведь, Хо?
– Говорят, что так – но мало ли что говорят. Она ведь звезда. Звезды – вечные.
– Думаешь, она…
Оглушительный визг раздался в чаще. Видаль втянул голову в плечи, Мак-Грегор зажал уши руками, остальные вскочили – но Ганна вперед всех кинулась к зарослям, откуда неслись душераздирающие двухголосые вопли.
– Ну наконец-то, – просветленно улыбнулся Хо. – Будут у меня здесь огромные вепри, как в самые старые времена! Так и мир начнется заново.
– Да он же и так едва начинается? – удивился Видаль. – Вон сколько всего еще не хватает!
– Не хватает, не хватает, – согласился Хо и больше ничего не сказал.
Ганна осталась в Бамбуковой роще: переждать, пока можно будет Мотре оставить подросший приплод, да помочь мастеру Хо с тем приплодом управиться, пока за ним уход нужен.
Вышла проводить Видаля в Семиозёрье. Он было притянул ее к себе – поцеловать на прощанье, а она оттолкнула:
– Со звездой своей и целуйся, коли заступник такой!
– Вот придумаешь, – улыбнулся Видаль. – Нет же ее на свете и не было. Сказка это.
И шагнул прямо во тьму.
А Ганна не сразу пошла обратно, постояла еще, хмуро глядя ему вслед.
А я не умерла
Медленно остывала, расплесканная по горьким черным камням, каждую свою каплю ощущала – тянущей болью, тоской разъятого тела. Тянуло меня, всю меня стягивало, медленно густеющими струями стекалась в саму себя, и сливалась, слипалась, и всё это было – боль.
Люди мне помогали. Они меня боялись, они хотели избавиться от меня – и, натянув толстые рукавицы, собирали расплескавшиеся капли, приносили вместе с въевшейся грязью, вместе с налипшим пеплом и кидали издалека в покрывавшуюся мутной пленкой лужу.
Они бы убили меня, если бы могли. Но даже не попытались: то, что не сгорело в огне…
А я не сгорела в их огне, это их огонь во мне сгорел, а я – из той же плоти, что звёзды.
И они только постарались, чтобы ни капли моей не застряло между черными камнями, чтобы всё моё без остатка убралось куда-нибудь подальше. Они мне не мешали, только стояли вокруг до темноты, завороженные медленным течением моих частей, не зная, чего ожидать от меня, но уже понимая: пощада им вышла, уж если ярость моя их не спалила вместе с селением дотла, то теперь, остыв, я не трону их вовсе.
Я и не тронула. Но не потому, нет, не потому.
Сердце во мне билось теперь – а раньше не было во мне сердца. Я не знала еще, что это, как называется и что от этого бывает. Но оно уже двигалось во мне и решало за меня.
Плоть моя собралась и восстала, наполовину перемешанная с грязью и пеплом. Земное теперь смешалось с небесным во мне – но не только это.
Я стояла перед ними, и в моем лице каждый мог узнать себя, я похожа была на них всех, только лучше. Я вся была в грязно-серых разводах, и они тоже. Всей разницы – что они были одеты, а я нага. И внутри меня что-то двигалось… Такого не было никогда прежде. Я не могла понять. Внутри меня, там, где разделяются груди, что-то дергалось в неровном, испуганном ритме. То ли рвалось наружу, то ли устраивалось насовсем.
Они стали расступаться передо мной – и я пошла. Я очень боялась этого шевеления в груди, мне надо было немедленно укрыться от их взглядов, остаться одной. И я пошла, а потом побежала, и не знаю, смотрели мне в след или нет, но никто за мной не погнался. И я бежала – а внутри дергалось и билось всё сильнее и чаще – до самой хижины, а там упала на кошмы и ждала, пока утихнет в груди.
А оно только успокоилось, стало двигаться равномерно, но не исчезло. И я узнала его. Это же самое билось внутри Ашры, а когда я упала в костер, моя звездная плоть облепила его, еще живое, и укрыла от их огня, едва теплого для меня, но смертельного для него… А мой огонь горячее – но не такой.
Так я поняла, что соединилась с моим Ашрой навеки – и стала им. Или он стал мной. И что всё, что мне было нужно, за чем я ринулась с небес, приходило от него – но теперь не сможет, потому что он во мне, он – я, и сам себя не обнимешь… а обнимешь – не от радости.
Сурья, сказала я себе, Сурья… ты будешь жить тысячу лет, и этих лет не хватит, чтобы избыть твою боль. Значит, ответила я себе, буду жить две тысячи.
Дело мастера Хо
Еще один шаг – и лицо обнимает туман.
После тьмы, выедающей глаза, слепят даже эти жемчужные блики на спокойной воде. Тончайший, невесомый пейзаж едва проступает из клубящегося тумана. Поросшие соснами вершины над головой парят отдельно, словно сами по себе, выщербленные колонны гор угадываются под ними только тренированным предчувствием мастера.
