– Как ты делаешь это, если тебе самому ничего не видно? – выдыхает Видаль в серебристый воздух.
Легкий плеск отвечает ему – распуская косы волн по молочной воде, к нему скользит узкая лодка мастера Хо.
– Кто чем смотрит, юноша, кто чем смотрит…
Мастер легко переступил на берег с качнувшейся плоской лодчонки, опустил на траву корзину – в ней беспокойно шлепали хвостами две большие рыбины в блестящей чешуе.
– Вот воздадим почести умирающим ради нашей жизни – тогда и за разговоры.
Костер расцвел пышным пионом и осыпал лепестки. Посреди переливающихся жаром углей лежал большой плоский камень, воздух над ним плавился и дрожал. Видаль сидел, слегка отстранившись от обжигающей ауры костра и сквозь прикрытые веки наблюдал за священнодействием.
Тонкое лезвие быстро лизнуло чешую – раз и два – открылась мерцающая белая плоть рыбины. Мастер Хо зачерпнул рукой остро пахнущее месиво из деревянной миски, размазал его по ладоням и ну ласкать длинное рыбье тело, похлопывать и мять его ловкими пухлыми пальцами. С довольной улыбкой шлепнул его на камень, вытащил из корзинки еще одно, необмытое, неумащенное, и принялся за него.
Ели торжественно, проникновенно – иначе и невозможно было: яркие ароматы пряностей и печальный запах речной травы, беспощадно острый соус и нежная сладковатая мякоть, истончившаяся и тающая на языке чешуя приводили душу в состояние высокой, словно и вовсе не телесной гармонии. Поэтому молчали, каждый переживая свою трапезу, только соприкасались порой взглядами – краткими, осторожными, не для того, чтобы разделить восторг, а чтобы убедиться, что и сотрапезник восторгом не обделен… И пальцы облизали и вздохнули счастливо.
– И о чем ты беспокоишься? – спросил Хо, глядя на прозрачные ломтики воды, катающиеся по краю берега.
Видаль не удивился: на то он и мастер Хо, чтобы всё знать и видеть тебя насквозь. Каким еще быть мудрецу, живущему в бамбуковой хижине на берегу затянутого туманом озера, осененного вершинами невысоких, словно игрушечных, гор?
– Да как сказать. Не то чтобы беспокоюсь… То есть беспокоюсь. Но мне сначала надо кое-что узнать, спросить у тебя, чтобы понять, есть ли о чем беспокоиться на самом деле. Может, и беспокоиться не о чем, так я и не беспокоюсь. А может, и беспокоюсь. Не знаю.
– Как запутано всё, сам-то понял?
– Да не то чтобы понял…
– И всё у тебя «не то чтобы». Давай тогда спрашивай, что хотел, раз без этого тебе не распутаться.
– А я про время спросить хотел, Хо. Про время наше в пустых наших землях, когда они еще не родились, еще не проросли из души наружу в настоящее. Вот пока зыбко всё, пока ни то ни сё еще, и место то ли есть, то ли нет, то ли снится… И времени ведь нет в этом месте?
– Это так, времени без места не бывает. Пока место еще не живет, а только снится тебе и через тебя – себе самому, то и время в нем не течет. Вокруг всей вселенной время течет потоком – но маленькое зернышко безвременья тут как тут, ни с места. А как только место само задышит – время и вперед. Общий поток вселенной зернышко подхватит – и в себе растворит. И придет листопад. Время в наших местах начинается с осени, сам знаешь.
– Почему так? Я всё думал… Весна – всему начало. А у нас – осень.
– Потому что листья, которые ты своей волей вырастил на деревьях, сколько провисели без смены? Хоть и без времени, а усталость настает. Ты ведь и спать ложишься, и ешь, и пьешь, пока место растишь. Только возраст твой не идет. А усталость есть. Ничего не меняется, только повторяется бесконечно.
– Ну как же! – заспорил Видаль. – Каждый день у меня новый.
– А ты и не лист придуманный на придуманной ветке. У него твой каждый день – всё тот же день. Ты ведь его хранишь неизменным, чтобы он сам к себе привык. И он с готовностью тебе подчиняется, обретая жизнь. Но силы его иссякают, и держится он только на твоей воле. Так надо – вот он и держится. А когда приходит время, он ложится в ладони ветра, чтобы тот укачал его и унес отдыхать. Поэтому осень.
Мастер Хо пошевелил угли в костре, посмотрел на Видаля.
– Ты помнишь, сколько ты с Семиозёрьем возился?
– Так первое же! Что я умел тогда? Только-только мастер мой мне азы показал…
– Ну и я про то. Сначала Хейно его растил, потом ты взялся – и славное место вырастил, ни убавить, ни прибавить, это правда. Но ведь сколько!
– Не знаю… Долго.
– Я знаю. Три года ты его до ума доводил. Ты представляешь, с каким вздохом ложились на землю те листья?
– Но я же…
– Да я тебя разве виню, что ты оправдываешься? Так оно всегда. Нельзя создать голое, безлиственное – весной не будет знать, как распускаться, как цвести. Потому мы выбираем для начала своей работы – весну, а время для своей работы выбирает – осень. Прибраться после нас, похоронить уставших. Дать новой живой земле отдохнуть, отоспаться после безвременья и бессонья. А там весна сама вернется, после отдыха. И о чем же ты беспокоишься?
Видаль на миг смял лицо нетерпеливой гримасой, нахмурился, да и вернулся к отговоркам.
– А вот ты сказал, что знаешь, сколько я Семиозёрье после мастера Хейно доращивал. А откуда? Как ты это знаешь, как высчитал?
– Да что считать? – мастер качнул головой в сторону хижины. – Видишь за хижиной столбы? Я каждое утро на столбе отметку делаю. Если в этот день что-то особенное случилось – ставлю значки. Как год заканчивается – провожу длинную черту. А столб закончится – новый вытесываю. Дни считаю просто: от пробуждения до ночи – вот и день. И вот моих дней со смерти Хейно натекло уже на пять лет.
– Пять? Всего? – удивился Видаль и вдруг замер, прислушиваясь к нутру. – Ого. А как будто и года нет.
– Дней много прошло. А времени мало – только то, что в Суматохе ты прогулял, пропил, проплясал. Вот тебе надвое и кажется. А тебе, стало быть, не больше двадцати лет набежало, – и голос мастера неуловимо соскользнул в утомленное и озабоченное ворчание. – Ну, если это всё, зачем ты приходил, так я бы прогулялся вокруг, обошел бы место, присмотрел бы за ним.
– Так что, пора мне уже? – смутился Видаль.
– А чего бы и не пора, если ты все равно говорить не собираешься толком. Что ж вы так спешите? – вдруг торопливо поклонился мастер. – Даже и чаю не выпив…
Видаль, скрывая досаду, поднялся и размял ноги.
– Да нет, спасибо, – принужденно улыбнулся он. – Пора мне… Дела, дела…
И поклонился быстро, отрывисто, и развернулся, и пошел прочь – сгустившийся туман тут же его и поглотил. Мастер Хо склонил голову к плечу, с любопытством глядя ему вслед. Голос Видаля вернулся раньше его самого, невидимого в жемчужной мгле.
– Нет уж! Ну нет! Слушай, Хо, ты мне эти штучки… Сначала мне объяснил, какой я юнец зеленый, а потом и выдворяешь. Так дело не пойдет. Я с вопросами пришел, я их задать хочу.
