И вот снова чисто, легко колышется летний воздух над стоянкой людей-кыталык, потому что злое ушло и не скоро решится наведаться к ним.
Маленький шаман шумно, трудно дышит, распластавшись на потертой шкуре. И тише. Тише. Затихает совсем. Спит.
Мастер наставлял: если кто из гостей вдруг заморозится так сильно, когда мастера не будет в яранге, мало ли что случиться может, переход – дело быстрое, да нелегкое, голова вот закружится в новом месте, дрогнет оно само под чужим взглядом – и упал человек, и лоб расшиб, а то заблудился и пошел мимо, сам не зная куда, и устал, и замерз, и лежит на льду, а холод в нем тепло жизни гасит, – надо того человека, кто ни окажись, хоть Видаль, хоть Ганна, хоть сам мастер Хо, скорее втащить в ярангу, раздеть, уложить под шкуры, ну и самому, раздевшись, забыть о стыде и ложиться под те же шкуры и своим теплом в том человеке тепло угасающее подпитывать. Себя только не назвал, как будто у него лоб железный, ворчал Рутгер, уложив мастера на постель и торопливо стягивая с него порезанную одежду. Скромно отводил глаза: неприлично на старших пялиться, мало ли что любопытно… А как ни отводи, если чего нет – оно заметнее, чем то, что должно быть и ждешь увидеть. Сам себе не поверил. Губы закусил, замер, стиснув в руках промерзлую шкуру – мастеровы штаны. Но сердце зашлось: сижу тут дурак дураком, упускаю последнее тепло мастеровой жизни… Выпутался из одежды, так губу и не отпустил, только все сильнее стискивал. Опасливо примостился рядом с мастером, натянул сверху шкуры. Вдохнул – придвинулся ближе, еще вздохнул – прижался теснее. А деваться некуда, обнял мастера руками, ногами обхватил ледяное, чужое тело. Жизни как не бывало – вдруг покойника обнимает? Стерпел, не отстранился. Решил – или теплее станет, или вовсе костенеть начнет, тогда и видно будет. А пока делать нечего, только обнимать и дышать теплом под меховые одеяла.
– Ты к ней приставал?
– Да, мастер же Видаль, да как бы я?..
– Говори правду.
– Да как вы?!
– Правду говори!
– Да как вам не стыдно!
– Понял.
Видаль сорвал травинку и принялся задумчиво жевать.
– А чего тогда она?..
– А я знаю?!
Они шли по лесной дороге, оставляя следы в мягкой текучей пыли. Обернувшись, Видаль посмотрел на две цепочки следов в обрамлении сосновых шишек с гладкими, плотно прижатыми чешуйками. Красиво сделано, сказал Видаль. Видишь, настоящая красота делается так, что пройдет случайный человек, оставит след – а хуже не будет, станет еще красивее.
Рутгер ошалело посмотрел на него:
– Что?
Видаль махнул рукой: каждый, мол, о своем.
– Мне так думается легче. Когда я по сторонам глазею и о ерунде говорю. Если прямо какая мысль не дается, то я ее вот так, в обход. Вроде, другим занят, на нее и не смотрю. Вот она осмелеет – и покажется.
– И какая мысль вам не дается?
– Да знал бы я…
Когда мастер Хо, закутанный по брови в потертую доху, осторожно пролез в ярангу, Видаль был уже там, сидел молча и созерцал молчаливо сидящих по углам Кукунтая и Рутгера. Рутгер – насупленный, набыченный, не упрямый даже – упёртый, смотрел в пол, мял пальцами шнурки кухлянки. Птица, сидевшая вроде посередине, у очага, мелкими редкими шажками потихоньку перебиралась к нему, целясь клювом на змеящиеся, дергающиеся шнурки.
Кукунтай, наоборот, откинул голову и устремил взгляд ввысь, сквозь свод яранги, к невидимым звездам своего места, звездам мира, чей свет смог просочиться сквозь пустоту в это новое место, уже почти ставшее настоящим. На что он там смотрел – неизвестно, а уж что он там видел – и подавно. Но не отрывался, как будто здесь его не было – или как будто он категорически отказывается здесь присутствовать.
Хо оглядел скульптурную группу и недовольно цыкнул. Махнул было головой Видалю – выйдем, мол, поговорим. Но тут же одумался. Присел рядом с ним, сказал, особо не приглушая голоса.
– А ты как здесь оказался?
– Пешком, – буркнул Видаль.
– Что, прямо от меня?
Видаль принялся крутить пуговицу на куртке. Хо посмотрел на него, на Рутгера, наматывающего на пальцы шнурки.
– Забирай его прогуляться, что ли, а я тут останусь.
Видаль кивнул, выпустил пуговицу, наклонился и потянул Рутгера за рукав. Тот вздрогнул, дернулся, как разбуженный – птица отпрыгнула, защелкала, застрекотала разочарованно.
– Ну так что? – спросил Рутгер. – Что скажешь?
Кукунтай, не отрывая глаз от свода, коротко мотнул головой.
– Тогда я ухожу, – сказал Рутгер, глядя на учителя. – Совсем.
Видаль с Хо переглянулись. Хо показал пальцами: уводи, там разберемся.
Рутгер все смотрел на Кукунтая, не дыша, тянулся сам-весь взглядом, ждал. Кукунтай даже не шевельнулся в ответ.
– Мастер Видаль, – звонко, срываясь с голоса, попросил Рутгер. – Проводите меня, пожалуйста, в Суматоху.
Видаль еще раз глянул на Хо, поднялся.
– Пойдем уж, пойдем, – и протянул птице руку.
Но в Суматоху не повел – что там делать, в Суматохе? Видно же, что там Рутгер упрется взглядом в брусчатую мостовую, поблагодарит вежливо, откажется от разговора – и только его и видели. Потому, ухватив покрепче парня за руку, Видаль доставил его на Лежачий камень, место дальнее, недавно и не густо заселенное, где уж точно больше было простора поговорить, чем в шумной и торопливой Суматохе.
Рутгер сперва возмутился, сверкал глазами, даже ногой топнул. Видаль только кивал на всё, соглашался – а потом спросил тихо, что случилось-то?
Рутгер покраснел, отвернулся, дернул плечом.
– Ага, – сказал Видаль, – вижу. Но не понимаю.
– Ну так что у вас случилось?
Кукунтай лениво наклонил голову на плечо, долготерпеливым взглядом смерил Хо, вздохнул.
– Жила-была девочка. А племени нужен был шаман.
– А-а, – протянул Хо. – Понимаю. Да. А Рутгер при чем?
– Упал я, голову ушиб. Долго на берегу лежал. Замерз. Рутгер меня в ярангу притащил и стал согревать, как я учил.
– А-а, – кивнул Хо. – Да, понимаю. И что? Испугался?
– Если бы! – фыркнул Кукунтай. – Замуж зовет.
– А-а! Ну да, конечно. Понимаю. А ты что?
– Да нельзя мне замуж идти. Да как – я? Да и нельзя вообще.
– Понимаю, да. Дело серьезное. Нельзя или не хочешь?
Кукунтай с шумом втянул воздух, одарил настырного мастера гневным взглядом.
– Да он же ребенок!
Слишком долго возвращался шаман из дальних мест нездешних, горних и исподних. Слишком долго отдыхал – беспробудным сном, на волосок, на полволоска от смерти. Вот он выходит из яранги: истончившаяся в трудах новорожденная душа, облаченная в новую плоть, истаявшую без земной еды, прикрытую наспех одеждой из оленьей шкуры, выходит живой, но слабый. Вот он видит костер и живых людей кыталык вокруг костра, и чужого шамана, говорящего с духами. И стоит в темноте, слушает чужой бубен и не знает, как ему поздороваться с людьми.
