– Громче, дитя, что же ты? – но Матильда не смела петь громче. Впрочем, удивительным образом голос ее заполнял любое помещение легко и мощно, и как будто это никак не зависело от тех тонких движений, которые она совершала в своей гортани. Звук исходил равномерно из всего ее тела, оно и было источником пения. Стройно пели ее гладкие, как полированное эбеновое дерево, волосы. Нежно звучали округлые мочки ушей, уголки губ. Тонко звенели ногти. Вокруг бедер стояло густое медовое гудение. В ямках с внутренней стороны локтей и под коленями рождалось мурлыканье сродни кошачьему. Кожа на лбу отзывалась охотничьим рогом.
– Мой Беппо умер, – сказал ей Маэстро, комкая манжеты. – Но ты со мной, diva mia.
– Я не богиня, – едва слышно ответила Сурья. – Я звезда. А Беппо умер.
Но она ничего не могла исправить – с самого начала. Она была слеплена для того, чтобы от нее умирали.
Кроме этого она могла только петь для Маэстро.
Она пела.
Стена Рутгера Рыжего
– Я хочу научиться строить двери. Ну эти, врата, переходы, как ты их называешь? Вот чтобы, как ты, везде ходить – не через перевозчиков, не с провожатыми, не по мостам, как Мак-Грегор, а прямо вот отсюда – вот туда. Как ты. Научи.
– Ух ты! – вздернул брови Видаль. – Прямо вот как я, да?
Рутгер покраснел уже невыносимо, опустил голову, так что лицо завесилось рыжими прядями, и из-за них упрямо повторил:
– Как ты.
– И зачем оно тебе понадобилось?
Рутгер, всё еще не поднимая головы, как-то так изогнул шею и плечи, что стал похож на молодого бычка, готового боднуть.
– Надо.
Видаль прикусил губу.
– Ну, парень, сам посуди. Вдруг ты хочешь суматошинский банк ограбить, да так, чтоб концов не нашли. Прямо вот из ниоткуда шагнуть в зал… – Видаль мечтательно прищурился. – Лицо платком обвязано, пистолеты в обеих руках, грозным голосом так потребовать все деньги в мешок… И прямо оттуда – в никуда, куда захочешь. Откуда я знаю, вдруг тебе за этим?
– А ты бы так мог? – выглянул из своей спрятки Рутгер.
– Да запросто.
– А почему не делаешь?
– А зачем? – изумился Видаль. Остановился, подышал, подумал. – Вот мне-то зачем? У меня и так вся жизнь – моя, у меня этой жизни – сколько влезет, сколько подниму, понимаешь? Зачем мне банк грабить?
– Вот и мне для того же. Жизни я хочу, чтобы вся была моя.
– Так у тебя вот мастер есть – научит.
– Не могу я с ней оставаться. Не спрашивай. Не могу, и всё. Научи меня ты.
Видаль сколько-то шагов – десятков шагов – шел молча. Потом опять остановился.
– Ладно, – махнул рукой. – Начнем с того, что… хм… как бы это сказать? Вот! Двери проделывают в стенах. Понимаешь, о чем я? Чтобы построить дверь, нужна стена.
Они вышли на опушку леса, и поле – широкое, зеленое и золотое от солнца, расстилалось перед ними. Сделав еще несколько шагов, Видаль вдруг остановился.
– Ты погоди. Я там… Ну, мне надо… я тут, рядом. Погоди минутку. Или иди вперед, я догоню.
Он смущенно поморщился и торопливо повернул обратно. Кусты шелестели и потрескивали, пока он углублялся в сторону от дороги.
Рутгер остался на краю поля один. Наморщив веснушчатый лоб, он деловито оглядел горизонт, отмерил, как ему на душу пришлось, подходящее расстояние и принялся за работу.
Когда Видаль вышел из леса, поддергивая штаны и расправляя полы куртки, и поднял голову, озираясь в поисках ученика, только тихое слово сорвалось у него с губ, и вряд ли он решился бы повторить его при Ганне.
Через все поле, сколько его видно, от края до края стояла стена. Высотой она была до неба, а шириной – ну, сколько видно, всё она. Рутгер поработал на славу: белоснежные, гладко обтесанные камни стены покрывал словно бы лепной узор, причудливые арабески сверкали позолотой. По крайней мере, Видаль надеялся, что это позо лота.
Рутгер стоял перед творением души своей и с надеждой смотрел на учителя: годится такая?
Отдышавшись, Видаль тихо спросил:
– Что ж оно у тебя всё такое… большое выходит? И прихотливое. Вот это вот золото – оно зачем? Да вообще стена эта – зачем? Ну и… попроще что, нельзя было?
– Никак, – вздохнул Рутгер. – Я пытался простую увидеть, а никак. Пришлось придумывать поярче, чтобы в голове держалось.
– Ага, ага… Банк тебе грабить, пожалуй, и точно незачем. А большая такая почему?
– Ну как почему? – серьезно удивился Рутгер и обстоятельно пояснил: – Чтобы не обойти и не перелезть.
Видаль моргнул.
– А зачем надо… чтобы не обойти?
– Так если можно обойти, то зачем дверь нужна? Зачем дверь, если просто перелезть можно? Ты же сказал, чтобы дверь – нужна стена. Что ты придираешься? Вот я сделал стену – учи теперь.
– Начнем сначала, – сказал Видаль. – Пойдем в обратном направлении. Для того чтобы построить дверь… Для того чтобы у тебя была нужда построить дверь, должна быть стена. Двери проделывают в стенах. А если стен нет?..
– То и двери негде делать.
Видаль пожевал губами.
– Негде, правильно. Ты так говоришь – негде двери делать… как будто тебе непременно эти двери нужны.
– А как же пройти?
Видаль потер лицо руками.
– Ты так говоришь, как будто тебе необходимо построить дверь. Ты хочешь проделать дверь или?..
– Но как я пройду, если не проделаю дверь?
Видаль вздохнул.
– В чем?
– В стене.
– А для чего нужна стена?
– Чтобы проделать дверь.
– И всё?
– Ну… да.
– То есть, стена тебе нужна, чтобы проделать в ней дверь?
– Да!
– А дверь тебе для чего?
– Чтобы пройти! – в отчаянии выкрикнул Рутгер.
– А если ты не можешь построить дверь, то и пройти не можешь?
– Не могу!
– А если нет стены, то ты не можешь построить дверь?
– Не могу! – и осекся. И посмотрел на Видаля круглыми глазами. – Так стена же… Стены нет?
И сделал шаг вперед. И тут же исчез.
Видаль рванулся было в Суматоху, вывалился на площади перед ратушей, но, даже не оглядевшись, чертыхнулся и одним махом прыгнул во льды.
Рутгер там и стоял, перед ярангой, и трясся от холода, слезы на щеках уже стыли ледяными горошинами, руками он себя обхватил, съежился, но к яранге – ни шагу.
Видаль сам зашипел от холода, схватил ученика в охапку – и домой, в Семиозёрье, прямо к крыльцу.
