Нигде его не было. Не горбилось лоскутное одеяло, и не раздавался из-под него тонкий затейливый храп, на который Рутгер оказался горазд. Не стучал он подошвой по ступеньке крыльца, как часто бывало: проснется среди ночи, выйдет, закутанный во что под руку попалось, на крыльцо, сядет там и притоптывает ногой, и стучит, и стучит, пока мастер спросонок не рявкнет на него. Не скрипели ручки ведер, с которыми он ходил на ключ за свежей водой, не хлюпали в сырой траве стоптанные башмаки мастера, надетые на босу ногу. Не гремела ложка о горшок, не шуршала крупа, не скрипели половицы в доме… Нигде не было его слышно, и не видно было нигде. И птица, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, тоже его не слышала, о чем сообщила тревожным прерывистым скрипом.
Видаль выскочил в мятых подштанниках на крыльцо, поежился от висящей в воздухе тонкой прозрачной сырости, переступил босыми ногами по холодным влажным доскам, огляделся. Вернулся в сени – не было куртки, новой, позавчерашней, не было новых крепких ботинок, купленных взамен унтов. Видаль вспомнил, как отнекивался парень, говорил, что ему не надо, так обойдется. Честный какой, уже тогда замышлял побег – как будто кто-то неволит его, как будто не отпустят, а отпустят – так в дорогу не соберут. Дурак, дурак! А сам-то? Видаль вернулся на крыльцо. Вот так же, поди, и мастер Хейно стоял здесь, озираясь, когда Хосеито-дурачок сбежал биться с Матерью Ууйхо. Вот так же прикидывал, что с собой взять, как выручать безмозглого. Только мастер Хейно шел на смерть. А Видалю что – прогуляться до Суматохи. Нынче уж точно Рутгер в Суматоху ушел, больше ему некуда. На Белый берег не вернется, к Кукунтаю обратно проситься не будет. Стоп, а если все-таки не в Суматоху, то – куда?
Может, просто до стены своей решил прогуляться, думал Видаль, натягивая штаны. Сделать там ворота, как обещал, чтобы людям было где проехать сквозь нелепое это великолепие, слоновую кость и золото, воздвигнутые до небес. А то к мастеру Лукасу рванул – там же поблизости. Видно было, что-то важное он от Лукаса услышал, что-то понял такое, чему никто другой научить не смог. Значит, решил Видаль, обуваясь, загляну и к Лукасу.
Нет, понял Видаль, слишком ровно застелена постель, слишком тщательно завернут в тряпицу хлеб – а краюху отрезал изрядную мальчик Рутгер, старательный, но торопливый и размашистый. Так ровно у него ничего никогда не получалось. Значит, с особым тщанием, как делают в последний раз, прибирал за собой. Куда же он?..
А если его зашвырнуло, куда свет от звезд не летит? Если занесло в такие закоулки Тьмы, где существование отменено на веки вечные? Разве мальчишка сможет себе под ноги твердой земли восставить, разве сможет увидеть прозрачный, незримый воздух, без которого ему там не выжить? Не попадая в рукава, Видаль боролся с курткой, а птица с криками скакала перед дверью и торопила, звала скорее в путь. На поиски. На помощь.
Оскальзываясь на глине, в темноте при редких звездочках пробежал по Голому склону – не было там Рутгера. Задыхаясь, метался по всем известным ему гиблым местам – они норовят притягивать к себе сбившегося с пути, а выбраться из них куда труднее даже опытному ходоку. В этой безнадежной тьме, в этой сиротливой пустоте столько тоски клубится, столько отчаяния, что поневоле забудешь, куда шел, где свет, где дом, где ждут… Видаль сам, такой, какой нынче был, испуганный, растерянный – едва не сбился с шага, едва не увяз. Остановился посреди галечной россыпи – голой, холодной. Кургузый лоскут мира посреди бесконечного ничто. Видаль остановился, огляделся – и не смог вспомнить, что он здесь делает. Беспамятство накрыло звенящим куполом. Кто он? Откуда и куда? Зачем он вообще живет на свете? Обессилев от бессмысленности, Видаль сел на холодную гальку, вытянул ноги. Зачем куда-то идти? И здесь так же пусто и непонятно, как везде. Некуда спешить, негде искать смыслов.
Но что-то мешало, что-то вызывало досаду – какая-то нехватка, недостача. Галька и галька, чего же ей не хватает?
Нагнулся, подобрал блеклый камешек. Что-то было про него важное… когда-то… галечка… галечка морская… должен быть берег… мост? Мак-Грегор? Есть такое имя. Кто он? Не смог вспомнить про этого неведомого Мак-Грегора ничего – даже откуда знает его, вспомнить не смог. Так и потянуло к загадочному Мак-Грегору, потому что всего в мире и осталось: галька и Мак-Грегор, галька – вот она, с ней все ясно, а что за человек?.. Встал торопливо, не давая безразличию затянуть обратно, шагнул широко, точно зная куда: к какому-то шотландцу по имени…
…Овечка шарахнулась из-под ног с испуганным блеянием. Солнце заливало Долгую долину, золотило траву и листья сада закатным золотом, алела черепица и сверкали окна – а на крыльце сидел сам Мак-Грегор с трубкой в зубах и хмурился.
– Прости, Мэри! – воскликнул Видаль и учтиво поклонился мак-грегоровой жене. – Я нечаянно. Я… Хэмиш! Так вот ты какой! Смотри, что я тебе принес!
– Опять? – возмутился Хэмиш. – Спасибо, конечно, но мы бы обошлись…
– Да нет, просто оттуда же!
– Вот и выкинь ее, а? Подальше?
– А если понадобится?
– Знаешь, Видаль, не в обиду будь сказано, я иногда думаю – то ли что-то из твоих подарочков надобится, потому что что-то случается, то ли что-то случается, чтобы твой подарочек понадобился…
Видаль растерянно посмотрел на гальку на ладони.
– Правда что ли? Я не думал…
– А подумал бы. Если бы не твои зеркала – Рутгеру бы и в голову не пришло…
– Ну и что с ним случилось? Всё к лучшему!
– А если бы?
– Вот тогда бы и… – и тут Видаль вспомнил уже всё и вскричал страшным голосом: Рутгер!
– Что с ним? – вскочил со ступеньки Мак-Грегор.
Видаль торопливо рассказал, как проснулся утром, как не нашел малого нигде в Семиозёрье, как кинулся искать по гиблым и нерожденным местам, как сам чуть не иссяк на стылой гальке.
– Все проверил? – спросил Хэмиш, задумчиво заглядывая в трубку.
– Вроде все, – ответил Видаль.
– Ну, тогда пошли ужинать.
– А как же Рутгер?
– Ну, если его там нет, то он в другом каком-нибудь месте. Неопасном.
– А вдруг вообще пропал, промахнулся мимо места, канул во Тьму?
– Тогда тем более спешить некуда.
И в самом деле, подумал Видаль, что это я о самом плохом сразу? Может, парень домой вернулся, просто вернулся домой.
– А кто родители у него?
– Я не знаю. Кукунтая спросишь. Ужинать пойдем. Мэри нас догонит. А камешек брось, брось…
Рутгер нашелся в неопасном месте – в Суматохе, где всегда то ли поздняя весна, то ли ранняя осень, благодатное тепло и уютная свежесть, никаких потрясений, никаких бед, кроме тех, что люди сами творят с собой и друг с другом. Дождь всегда идет ночью, баюкает спящих, умывает листву и пышные клумбы, наводит свежий блеск на булыжные мостовые и румяные черепичные крыши. На рассвете облака живописно толпятся над морской купелью, тают в блистающих лучах новорожденного солнца, когда оно бодро, неудержимо поднимается по левую руку бронзового Видаля. Вечером солнце освещает его справа, утомленное, клонящееся к роскошной неге заката. Розы, каштаны и акации цветут здесь, не различая времен года, время от времени кроны деревьев вспыхивают алым и золотым, редеют, облетают – но черные ветки, воздетые к небесам, немедленно увешивают мириадами разноцветных фонариков, а розы цветут, цветут… И то, что люди терзают и мучают друг друга, никак не спишешь на несчастливый климат, затяжные дожди или утомительную сушь, наскучивший штиль или злые безумящие ветра.
